Лунный камень мадам Ленорман. Екатерина Лесина

он взял-таки ее за руку и поднес к губам. И Анна ощутила сквозь перчатку тепло его дыхания. – Ты ведь понимаешь, что иначе было нельзя?!

      Как ни странно, она действительно понимала.

      – Скажи, – Франц не спешил отпускать ее руку. – Ты любила ее?

      – Любила. – Анна выдержала его взгляд и с улыбкой, очень тихо, ответила: – И ее тоже.

      В лицо пахнуло теплом, домашним, уютным. Озябшие пальцы Анны не без труда управились с застежкой плаща. Шляпку забрали, и без вуали Анна почувствовала себя беззащитной.

      – Ты постарела, – сказал Франц.

      Он не собирался щадить ее, да и никого. Имел ли право? Пожалуй.

      – Когда прибудут остальные?

      – Уже. Иди. Отдыхай. За ужином встретитесь.

      Значит, есть еще время. Отдых? Скорее ожидание. И попытка привести себя в порядок, которая, впрочем, так и останется попыткой. Постарела? В последние месяцы Анна избегала зеркал, но он, демон души ее, словно зная об этом новом страхе, привел в комнату, стены которой украшали зеркала. И куда ни повернись, Анна видела их и себя, в них отраженную.

      – Тебе нравится?

      Чего он ждал? Признания? Просьбы о милосердии?

      – Да, благодарю. – Анна умела сохранять лицо. – Дом великолепен.

      – Я старался. – Больше нет насмешек, и Франц, поклонившись, оставляет ее наедине с зеркалами. Из них на Анну смотрит женщина в темном траурном наряде. Она высока и худа до измождения, и платье подчеркивает эту худобу, а еще нехорошую желтизну кожи, болезненный румянец и глубокие тени, что залегли под глазами. В темных волосах женщины блестят серебряные нити. А вялые губы ее кривятся в слабом подобии улыбки. И Анна, коснувшись зеркальной глади, оставив свой отпечаток на стекле, закрывает отражению глаза. Пусть бы та, другая она, ослепла.

      И забыла о том, что случилось пять лет тому…

      То, что день будет неудачным, Машка поняла сразу. Она вообще была на редкость невезучим человеком, и если неприятность могла случиться, то она всенепременно случалась с Машкой. И если не могла, то все равно случалась.

      Сейчас, стоя в коридорчике, слишком тесном, чтобы вместить трехстворчатый шкаф, подставку для обуви, роскошное зеркало и еще Машку, она разглядывала ботинки. Машка готова была поклясться, что накануне предусмотрительно убрала их в свою комнату, но вот они стоят, черные лоуферы, вернее, некогда черные. Теперь они были заботливо выкрашены в нарядный розовый цвет.

      Маркером.

      Тем самым розовым маркером, которым сестра на банках писала… водонерастворимым и спиртонесмываемым. И цвет лег на редкость неравномерно.

      – Ну… – выглянув в коридор, сестрица хмыкнула, – сама виновата. Убирать надо.

      – Теть Маш, – младшенькая благоразумно спряталась за мамину юбку. – Так красивше.

      – Вот, – сестрица потрепала младшенькую по вихрастой макушке. – Даже ребенок видит, что у тебя, Машка, вкуса нет.

      Дело не во вкусе. Дело в том, что ботинки эти были просто-таки жизненно необходимы Машке.

      – Га-а-ль, – протянула она, чувствуя, как к горлу подступают слезы. – У меня