Послушайте! (сборник). Владимир Маяковский

обливаю душу и скатерть

      и вижу:

      в углу – глаза круглы, —

      глазами в сердце въелась богоматерь.

      Чего одаривать по шаблону намалеванному

      сиянием трактирную ораву!

      Видишь – опять

      голгофнику оплеванному

      предпочитают Варавву?

      Может быть, нарочно я

      в человечьем меси́ве

      лицом никого не новей.

      Я,

      может быть,

      самый красивый

      из всех твоих сыновей.

      Дай им,

      заплесневшим в радости,

      скорой смерти времени,

      чтоб стали дети, должные подрасти,

      мальчики – отцы,

      девочки – забеременели.

      И новым рожденным дай обрасти

      пытливой сединой волхвов,

      и придут они —

      и будут детей крестить

      именами моих стихов.

      Я, воспевающий машину и Англию,

      может быть, просто,

      в самом обыкновенном евангелии

      тринадцатый апостол.

      И когда мой голос

      похабно ухает —

      от часа к часу,

      целые сутки,

      может быть, Иисус Христос нюхает

      моей души незабудки.

4

      Мария! Мария! Мария!

      Пусти, Мария!

      Я не могу на улицах!

      Не хочешь?

      Ждешь,

      как щеки провалятся ямкою,

      попробованный всеми,

      пресный,

      я приду

      и беззубо прошамкаю,

      что сегодня я

      «удивительно честный».

      Мария,

      видишь —

      я уже начал сутулиться.

      В улицах

      люди жир продырявят в четырехэтажных зобах,

      высунут глазки,

      потертые в сорокгодовой таске, —

      перехихикиваться,

      что у меня в зубах

      – опять! —

      черствая булка вчерашней ласки.

      Дождь обрыдал тротуары,

      лужами сжатый жулик,

      мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп,

      а на седых ресницах —

      да! —

      на ресницах морозных сосулек

      слезы из глаз —

      да! —

      из опущенных глаз водосточных труб.

      Всех пешеходов морда дождя обсосала,

      а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет:

      лопались люди,

      проевшись насквозь,

      и сочилось сквозь трещины сало,

      мутной рекой с экипажей стекала

      вместе с иссосанной булкой

      жевотина старых котлет.

      Мария!

      Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?

      Птица

      побирается песней,

      поет,

      голодна и звонка,

      а я человек, Мария,

      простой,

      выхарканный чахоточной ночью в грязную руку

      Пресни.

      Мария, хочешь такого?

      Пусти, Мария!

      Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!

      Мария!

      Звереют улиц выгоны.

      На шее ссадиной пальцы давки.

      Открой!

      Больно!

      Видишь