Послушайте! (сборник). Владимир Маяковский

я одно видел:

      вы – Джиоконда,

      которую надо украсть!

      И украли.

      Опять влюбленный выйду в игры,

      огнем озаряя бровей за́гиб.

      Что же!

      И в доме, который выгорел,

      иногда живут бездомные бродяги!

      Дра́зните?

      «Меньше, чем у нищего копеек,

      у вас изумрудов безумий».

      Помните!

      Погибла Помпея,

      когда раздразнили Везувий!

      Эй!

      Господа!

      Любители

      святотатств,

      преступлений,

      боен, —

      а самое страшное

      видели —

      лицо мое,

      когда

      я

      абсолютно спокоен?

      И чувствую —

      «я»

      для меня мало́.

      Кто-то из меня вырывается упрямо.

      Allo!

      Кто говорит?

      Мама?

      Мама!

      Ваш сын прекрасно болен!

      Мама!

      У него пожар сердца.

      Скажите сестрам, Люде и Оле, —

      ему уже некуда деться.

      Каждое слово,

      даже шутка,

      которые изрыгает обгорающим ртом он,

      выбрасывается, как голая проститутка

      из горящего публичного дома.

      Люди нюхают —

      запахло жареным!

      Нагнали каких-то.

      Блестящие!

      В касках!

      Нельзя сапожища!

      Скажите пожарным:

      на сердце горящее лезут в ласках.

      Я сам.

      Глаза наслезнённые бочками выкачу.

      Дайте о ребра опереться.

      Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!

      Рухнули.

      Не выскочишь из сердца!

      На лице обгорающем

      из трещины губ

      обугленный поцелуишко броситься вырос.

      Мама!

      Петь не могу.

      У церковки сердца занимается клирос!

      Обгорелые фигурки слов и чисел

      из черепа,

      как дети из горящего здания.

      Так страх

      схватиться за небо

      высил

      горящие руки «Лузитании».

      Трясущимся людям

      в квартирное тихо

      стоглазое зарево рвется с пристани.

      Крик последний, —

      ты хоть

      о том, что горю, в столетия выстони!

2

      Славьте меня!

      Я великим не чета.

      Я над всем, что сделано,

      ставлю «nihil»[2].

      Никогда

      ничего не хочу читать.

      Книги?

      Что книги!

      Я раньше думал —

      книги делаются так:

      пришел поэт,

      легко разжал уста,

      и сразу запел вдохновенный простак —

      пожалуйста!

      А оказывается —

      прежде чем начнет петься,

      долго ходят, размозолев от брожения,

      и тихо барахтается в тине сердца

      глупая вобла воображения.

      Пока выкипячивают, рифмами пиликая,

      из любвей и соловьев какое-то варево,

      улица корчится безъязыкая —

      ей нечем кричать и разговаривать.

      Городов

2

«Ничто» (лат.).