Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии. Анатолий Бухарин

как не Пушкин?

      Татьяна (так звали спутницу) заалела, как маков цвет, но почтенный кавалер легко коснулся ее плеча, заглянул в агатовые глаза и стал читать:

      Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,

      Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,

      Стенаньем, криками вакханки молодой,

      Когда, виясь в моих объятиях змией,

      Порывом пылких ласк и язвою лобзаний

      Она торопит миг последних содроганий!

      О, как милее ты, смиренница моя!

      О, как мучительно тобою счастлив я,

      Когда, склонялся на долгие моленья,

      Ты предаешься мне нежна без упоенья,

      Стыдливо-холодна, восторгу моему

      Едва ответствуешь, не внемлешь ничему

      И оживляешься потом все боле, боле —

      И делишь наконец мой пламень поневоле!

      Я согласился:

      – Здесь не только автобиографический обертон, озаренный счастливой брачной ночью, но и поэтическое воплощение дионисийского духа, не покинувшего поэта в первый год семейной жизни. А Пастернак достойно развивает традицию в своей волшебной «Зимней ночи»:

      Мело, мело по всей земле,

      Во все пределы,

      Свеча горела на столе,

      Свеча горела.

      Как летом роем мошкара

      Летит на пламя,

      Слетались хлопья со двора

      К оконной раме.

      Метель лепила на стекле

      Кружки и стрелы.

      Свеча горела на столе,

      Свеча горела.

      На озаренный потолок

      Ложились тени,

      Скрещенье рук, скрещенье ног,

      Судьбы скрещенье.

      И падали два башмачка

      Со стуком на пол,

      И воск слезами с ночника

      На платье капал.

      И все терялось в снежной мгле,

      Седой и белой.

      Свеча горела на столе,

      Свеча горела.

      На свечку дуло из угла,

      И жар соблазна

      Вздымал, как ангел, два крыла

      Крестообразно.

      Мело весь месяц в феврале,

      И то и дело

      Свеча горела на столе,

      Свеча горела.

      Когда я закончил, Татьяна, полыхнув глазами, возразила:

      – Прекрасно! Но, Анатолий Андреевич, вы сексуально мистифицируете и Пушкина, и Пастернака. Слушая вас, хочется открыть томик Фрейда и снова задуматься о либидо, о сублимации. Что ж, в этом и только в этом вся женщина? Думаю, что Пушкин многостороннее, чем обычно его представляют. Вспомните стихи, посвященные княгине Евдокии Голицыной, где он воспевает женщину-личность, способную свободно мыслить и творить:

      Краев чужих неопытный любитель

      И своего всегдашний обвинитель,

      Я говорил: в отечестве моем

      Где верный ум, где гений мы найдем?

      Где гражданин с душою благородной,

      Возвышенной и пламенно свободной?

      Где женщина – не с хладной красотой,

      Но с пламенной, пленительной, живой?

      Где