Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии. Анатолий Бухарин

– во всех сферах духа он парил легко и свободно, изумляя самостоянием мысли.

      Знакомство наше было, скорее, «шапочное». Мы не обменялись ни адресами, ни телефонами. Не потрудились даже узнать фамилии друг друга, за что позже я не раз корил себя, порываясь описать подробности двух удивительных вечеров, проведенных вместе. Шестое чувство подсказывало мне, что подаренная Петербургом встреча – из числа уникальных. Однако чувство к делу не пришьешь. Мне как историку даже в беллетристике нужна конкретность, и если она отсутствует, я откладываю перо.

      И вот теперь мое удовлетворение было полным: из газетного интервью следовало, что в начале девяностых мне выпала честь общаться с академиком Иваном Алексеевичем Буяновым, замурованным на долгие годы в уральской «запретке».

      Я глядел на портрет «Ломоносова двадцатого столетия», а память уносила меня на берега Невы.

      …Осень. Холодный, резкий ветер срывает в голых садах последний желтый лист. Мы с приятелем сидим в маленьком уютном кафе на Невском и поминаем осеннего Пушкина бокалом «Токайского»:

      И с каждой осенью я расцветаю вновь.

      Здоровью моему полезен русский холод.

      К привычкам бытия вновь чувствую любовь:

      Чредой слетает сон, чредой находит голод,

      Легко и радостно играет в сердце кровь,

      Желания кипят, я снова счастлив, молод,

      Я снова жизни поли. Таков мой организм.

      (Извольте мне простить ненужный прозаизм.)

      Не успел я закончить последнюю строфу, как к нашему столику подошли двое: высокий красивый старик и маленькая женщина в черной шляпке. Попросив разрешения, присели на два свободных стула и, не скрывая удовольствия, стали слушать, а когда я запнулся, старик уверенно продолжил:

      И мысли в голове волнуются в отваге,

      И рифмы легкие навстречу им бегут,

      И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,

      Минута – и стихи свободно потекут.

      В этом месте он горделиво расправил плечи и не повысил голоса, нет, но наполнил его такой внутренней силой, такой глубиной проникновения в патетический финал стиха, что у меня мороз пробежал по коже:

      Так дремлет, недвижим, корабль в недвижной влаге,

      Но чу! – матросы вдруг кидаются, ползут

      Вверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны;

      Громада двинулась и рассекает волны.

      Плывет. Куда ж нам плыть?…

      С минуту мы восторженно молчали, а потом принялись читать другие стихи, вновь сбивались, и вновь, с юношеским энтузиазмом, старик приходил на помощь. Наконец выдохлись и… познакомились.

      Приятель мой вдруг заспешил, бросив на прощание ни к селу ни к городу: «Мертвых – в землю, а живых – за стол». Иван Алексеевич (а это, конечно, был он) деликатно раскланялся, ничем не выдав своего недоумения по поводу последней реплики, однако когда мы остались одни, не преминул заметить:

      – Может быть, присказка вашего друга и справедлива, но к Пушкину она никакого отношения не имеет: он бессмертен и будет жить до тех пор, пока его будут любить, а любить его будут вечно, ибо вечно Слово.

      Я с удовольствием