Зимний скорый. Хроника советской эпохи. Захар Оскотский

с работы в лагерь. И этим самым главным были – ПЕСНИ.

      На него они обрушились внезапно. Как сумел он дожить до лета 1966-го, почти ничего о них не зная, объяснить трудно. Слишком, наверное, был поглощен учебой, книгами, любовью к Нине. Что-то слышал, конечно, о «самодеятельных авторах», о клубе «Восток». Ребята в институте обменивались катушками пленок, обсуждали: «А эта у тебя на какой скорости записана?», «А ты на каком маге переписывать будешь?» Он и сам не раз собирался послушать, но как-то всё не выходило. А в палаточном городке над Волховом…

      Песни встречали их уже на подходе к лагерю, когда они, усталые, грязные, тянулись туда после рабочего дня. Из репродуктора, вознесенного на столбе над штабом-вагончиком Физхима, гремел голос Городницкого:

      У Геркулесовых Столбов

      Лежит моя дорога.

      У Геркулесовых Столбов,

      Где плавал Одиссей.

      Меня оплакать не спеши,

      Ты подожди немного…

      А со стороны штаба Целлюлозно-бумажного института отвечал ему голос Юрия Кукина:

      Поезд – длинный, смешной чудак,

      Знак рисует, твердит вопрос:

      «Что же, что же не так, не так?

      Что же не удалось?..»

      В штабных вагончиках меняли и меняли катушки на магнитофонах. Они купались в Волхове, ужинали, стирали одежду, а над их головами насмешничал Ким:

      Генерал-аншеф Раевский зовет командиров:

      «Чтой-то я не вижу моих славных бонбондиров!»

      А командиры отвечают, сами все дрожат:

      «Бонбондиры у трактира пьяные лежат!..»

      Горевал и бахвалился анчаровский Начальник автоколонны:

      Верь мне, крошка, я всюду первый,

      Как на горке, так под горой!

      Только нервы устали, стервы,

      Да аорта бузит порой…

      Яростно выговаривал Галич:

      Мы похоронены где-то под Нарвой,

      Под Нар-вой,

      Под На-рвой!..

      Пели Клячкин и Дулов, Якушева и Вихорев.

      Для него, жившего поэзией, это было открытием: рядом с миром печатных стихотворных сборников и тех песен, что исполнялись по радио, на телевидении, записывались на грампластинках и продавались в музыкальных магазинах, существовал независимый и как бы незаконный, а вернее, живущий по собственным законам шумный и яркий поэтический мир.

      В этом мире ощущалась никем не установленная, сама собою сложившаяся иерархия авторов. Особняком, как бы в стороне от других, стояли двое: Окуджава, казавшийся уже тогда пожилым классиком, и молодой Высоцкий, еще альпинистский («Парня в горы тяни, рискни!..»), а больше – блатной («Сгорели мы по недоразумению: он за растрату сел, а я – за Ксению…»). Над всеми же остальными царил Юрий Визбор:

      Спокойно, товарищ, спокойно,

      У нас еще всё впереди!

      Пусть шпилем ночной колокольни

      Беда ковыряет в груди…

      Доброта и доверительность его голоса были обращены