Мифогенная любовь каст. Павел Пепперштейн

не время сейчас мне тут по-пустому отсиживаться. Война на дворе. Надо партизанский отряд организовывать, с фашистской нечистью сражаться. Раз уж забросило в тыл врага, значит, здесь мой боевой пост. Надо бить немцев и в хвост и в гриву.

      – Ишь ты какой! – усмехнулся старик. – Уж и в хвост захотел. Это надо умеючи. Горяч ты больно, нетерпелив. Как парень, на свидание собираешься. А немец не прост. Вот поживешь с мое, узнаешь, какие закавыки в человеке незнамом открыться могут. Я-то с немчурой уж повоевал в свое время. К нечисти присматриваться надо, ежели хошь ее одолеть. А так чего? Пойдешь ты в леса да болота да и сгинешь там – людей вокруг на незнамо сколько нету. А если и выйдешь на обжитые места – немцы схватят, и конец борьбе. Себя беречь надо, сынок. Ты ж парторг. Ты Родине советской другую службу служить должен.

      – А какую? – поинтересовался парторг.

      – Много будешь знать – скоро состаришься, – лукаво захихикал дед. – Пошли, милок. Не обессудь, если не до конца угодил.

      – Да что ты, дедушка, я земной поклон тебе кладу. Спас ты меня, право, от смертной погибели.

      – Не надо, милок, – и старик ласково потрепал Дунаева по плечу. – В свое время отблагодаришь.

      Они пересекли двор и подошли к задней стене избы. В темноте Дунаев различил огромную песью будку. При свете луны слабо блеснула цепь.

      – Здесь наш Боборыкин живет, – спокойно произнес дед. – Он всех нас зорко охраняет.

      Он наклонился к будке и стал выманивать кого-то, прищелкивая пальцами и посвистывая.

      Раздалось сопение, и из круглой дыры выглянула собачья морда. Цепь брякнула. Дунаев присел на корточки, чтобы погладить собаку.

      – Ишь ты, какой славный пес! – сказал он и протянул руку, но она застыла в воздухе. Морда Боборыкина оказалась вблизи вовсе не собачьей, скорее это было лицо обезьяны, имитирующей крайнее человеческое страдание.

      Блеснули оскаленные зубы.

      В следующее мгновение выражение обезьяньего лица изменилось, брови сошлись на переносице, подбородок выдвинулся вперед.

      Дунаев испуганно отпрянул. Старик рассмеялся.

      – Боборыкин у нас большой кривляка. Он червей обожрался, теперь кривляется. Ну, ладно, пошли в избу.

      Дунаев вдруг ощутил прилив подозрительности.

      – А откуда ты это все знаешь? – спросил он деда, глядя на него в упор.

      – Что все?

      – Ну, про деревни, что там немцы сожгли…

      Дед засмеялся и отвел светлые лучащиеся глаза.

      – У нас в лесу своя информация. Сорока на хвосте принесла.

      – Ты, дед, со мной не хитри, – посуровел Дунаев. – Говори начистоту.

      Старик снова засмеялся.

      – Что-то ты больно смешлив! – настороженно наступал на него Дунаев. – Сейчас вроде бы не до шуток – время какое. А ты все смеешься. И когда про деревни сожженные говорил, смеялся. И слова какие непростые знаешь – «информация». Да ты не простой мужик. Может быть, ты из беляков или бандитов недобитых, что по лесам отсиживаются и немцев ждут не дождутся? А ну говори, кто ты такой! – Он быстро шагнул вперед и