Кыхма. Максим Русанов

снежных равнин, будут дрожать и ежиться, как два мокрых щенка.

      Местность здесь холмистая – сопки вздымаются застывшими волнами бескрайнего моря. На их вершинах земля камениста и бесплодна. В низинах порой заметна зелень, но трава быстро жухнет и желтеет. В середине короткого лета она торчит колючими клочьями. Видимо, вместе с колхозом здесь закончилась и сама природа. Осталась сухая ненужная земля. Она не способна быть почвой, она – залежи пыли, море безводного праха, которого не унести даже самому сильному ветру. Кое-где эта земля зло слоится серыми пластинами колотого камня с неровными, острыми краями – она рада уколоть, поранить, изрезать, а местами собирается в тяжелые, черные валуны – темные сгустки векового бесплодия.

      Старуха стихла, она перестала выть, заползла в свою нору, задев по пути свисавший с потолка провод. Он долго, тоскливо покачивался в середине пустой комнаты.

      Ночью из комнаты тихо выходит пустота, она осматривается вокруг и неслышно спускается с разбитого крыльца, чтобы полностью завладеть поселком. Среди развалин нет светящихся окон, не слышно голосов, не видно никакого движения. Пугливое время тихо крадется, как осторожная кошка, бесшумно пробирающаяся по темному, безлюдному пустырю.

* * *

      Никто не считает дней. Только однажды под утро слышится отдаленный рокот. Два мотоцикла один за другим медленно двигаются по петляющей в степи дороге. Хозяин возвращается с ночной работы. Светает. Пустота прячется в свое логово. Здесь и там просыпается слабая жизнь. Кто-то семенит к старой водокачке. Откуда-то тянет запахом дыма.

      А в большой землянке, серым холмом горбящейся напротив бывшего общежития, готовится маленький праздник.

      Деревянный стол, грубо выкрашенный белой краской, служит постаментом для странного натюрморта. В экспозиции представлены: унты новые – одна пара, коньяк армянский, три звездочки – одна бутылка, тушенка говяжья – шесть банок, лак для волос – один флакон, телевизор маленький, плоский, производства Белоруссии – одна штука.

      Борис Парус, тот самый Борька Парус, которого прошлым вечером винила бесформенная старуха и всей душой ненавидели Беда и Капитан, хлопочет, бегает, суетится по всей комнате, как трепетная хозяйка перед приходом важных гостей. Он несколько раз передвигает стулья, проверяя, хорошо ли они стоят. Стулья стоят как стулья. Удостоверившись в этом, хлопотун бросается к ведру с золой и задвигает его в дальний угол. Убирает за печку кочергу и совок. Поднимает с пола телогрейку – ее он подкладывал под голову, когда спал на голом полу, – и кладет на деревянный ящик у стены. Затем перекладывает на одну из кроватей – в большой землянке есть место для трех металлических коек. Затем снова хватает и вешает на гвоздь поверх старой полосатой робы.

      Землянка просторная и светлая. Два небольших окна под потолком расположены по обе стороны.

      Как вкусно поблескивает бутылка на столе! То и дело Парус скашивает глаза, украдкой бросая влюбленные взгляды