Гражданин Ватикана (вторая книга казанской трилогии). V.S.

на первую.

      – Хорошо, как насчёт одиннадцати.

      – Давайте пораньше…

      – Хорошо, половина одиннадцатого.

      – Девять. Только девять.

      Воскресенье! Девять!

      – Хорошо, – значит «воскресенье девять».

      М-да, «удобное для вас время…» Типа, григорианское летоисчисление – удобное для вас время?

      Я ненавидел это синее ведро, но как гласит мексиканская пословица: «Тот, кто не заботится о своей лошади, должен ходить пешком». Моя сучка на лошадь не тянула, максимум ослица… Но, с мексиканцами не поспоришь, ведь их больше чем меня.

      В двадцать два десять я выходил из дверей суда. Прямо около входа-выхода стояла служебная машина Команданте, водитель сидел внутри; я прошёл к парковке, может мне показалось, но кажется, водитель мне кивнул в знак приветствия. Мы встречались с ним около полутора лет назад, когда Команданте решили посидеть в ресторане с моим папиком, но вряд ли он меня запомнил. Я положил свою сумку в багажник и завёл машину, в окнах Команданте на втором этаже горел свет.

      Всё, пока домой. Как всегда, взял один заказ в качестве таксиста в сторону своего дома, чтобы, как я уже говорил, люди оплачивали мой обед. По иронии судьбы заказ был почти до дома Эн. Я набираю номер Эн, чтобы она вышла, и мы непринуждённо побеседовали-покурили, чисто по-родственному. Третий гудок, четвёртый, пятый… Доставил пассажира, набираю ещё раз, – шесть гудков, – Эн не берёт трубку. El amor me quema, la música suena, la noche de cristal es belleza… Набираю Тони, – сегодня пьём!

      Глава 19

      Понедельник, семнадцатое сентября; месяц и два дня, как я числюсь на этой работе. Еду по встречной, потому что долго просидел в туалете; те, кто едет мне навстречу, показывают средний палец, те, кто едет следом за мной, дублируя мои манёвры, – обгоняя, показывают большой палец. Началась вторая неделя моей страды у судьи Арбенина.

      Я несколько раз прошёл по фойе, прежде чем заметил на месте кофейного аппарата большую фотографию судьи Родионова перевязанную чёрной лентой. Под фотопортретом лежало несколько гвоздик. Родионов, который шутил. Родионов, который «…мы здесь вершим правосудие, так-то, мать твою!…». Родионов, который судил уголовников. Родионов, который что-то там делал на заднем сиденье Каена. Теперь он – Родионов, который умер; от инфаркта, в ночь субботы на воскресенье, в больнице, куда его доставила скорая помощь с жалобами на боли в груди. Ему было всего шестьдесят два года, меньше, чем Хантеру Томпсону, когда он – наркоман и алкаш – вышиб себе мозги, предварительно запершись в своём кабинете. М-да… А кофейный аппарат зря забаррикадировали. Непонятная радость обуяла меня от сознания, что кто-то умер и этот кто-то – не я; пока не я. Что-то происходило, одно сменялось другим, другое – третьим. Мда… А кофейный аппарат… а, чёрт!

      Интересный заявитель, – болен открытой формой туберкулёза; подал в суд на органы ЗАГСа за то, что они отказываются выдавать его новорождённому сыну свидетельство о рождении на русском и английском языке, а выдали на русском и татарском