По волчьим законам. Тамара Клекач

сне тоже было противно.

      Отчаяние, которое охватило меня вчера, когда я не смогла ничего вспомнить, затаилось где-то, а может, я заблокировала его, отказываясь принимать тот факт, что вся моя жизнь и вообще все, что делало меня мной, куда-то пропало.

      Смотреть и чувствовать себя под таким углом было бы слишком угнетающим и опустошающим, а опустошать и так уже было нечего. Так, может, не стоило зацикливаться на этом и поедать себя поедом, напрягая извилины и выворачивая душу наизнанку в поисках хоть каких-то крох? Может, стоило начать с более рационального шага и сначала взять под контроль собственное тело, как и говорил врач, имя которого я не запомнила?

      Я попробовала пошевелить пальцами: сначала рук, потом ног. Покалывание было, но не такое, как раньше. Чувствовалось, что в организме поубавилось лекарств и кровь в нем циркулировала иначе.

      Подняться удалось не сразу даже с теми титаническими усилиями, что я приложила. Боль, как и ожидалось, отозвалась в каждой клеточке, особенно под грудью, но контроль над телом возвращался и было приятно чувствовать, что в нем я больше не замкнута, хоть для этого и пришлось сцепить зубы, чтобы не застонать, как раненный зверь.

      Свесив ноги с больничной койки, я одной рукой придержала простынь, пахнущую болезнью, а второй взяла из рук врача стакан с водой. Дрожь из рук передалась и на него, и вода пошла разводами.

      – Извините, – пробормотала я, вскинув смущенный взгляд на врача, – не могли бы…

      Он без слов придержал стакан, чтобы я не облилась. Просить о такой мелочи было очень неприятно, но сидеть мокрой было бы еще унизительнее.

      Выпив еще один стакан с его помощью, я поежилась. Обнаженную спину обдавало колкой прохладой.

      – Спасибо, – поблагодарила я. – Извините, я не запомнила ваше имя и отчество.

      – Павел Алексеевич, – снисходительно ответил он. – Можно просто Паша, – с улыбкой добавил он, забирая пустой стакан и возвращая его на стол.

      Врач выжидающе посмотрел на меня, а потом на простынь. Я зажмурилась, притупляя боль и нежелание обнажаться. Мне казалось, что я и так была обнажена, как нерв, и уязвима, как чистый лист, боявшийся малейшей капли чернил, но, в конце концов, я была в больнице, и осматривать меня было его работой.

      Я вздохнула и отпустила край простыни, убрала ее и с ног, оставив лишь кусочек на бедрах.

      Лицо врача не изменилось, а вот у меня от увиденного перехватило дыхание. Все, что попало в поле моего зрения было багрово-синим. Местами проступали грязно-желтые пятна сходивших синяков, но основная масса чудовищных побоев оставалась пугающих цветов.

      На коленях имелись поджившие царапины, на пальцах тоже, под ногтями была кровь, а на правом запястье будто чей-то отпечаток. Под грудью белоснежным прямоугольником выделялся медицинский пластырь.

      – Что…

      Я осеклась, хватая ртом воздух. Не сиди я на больничной койке, упала бы на месте. Увидеть себя такой для любой женщины сущий кошмар, не говоря уже о том, чтобы даже на секунду представить, что могло предшествовать такому.

      Скользнув