Многое навсегда. Михаил Форр

совсем плохо.

      Находили их и свои, и чужие, воспрошали, что да как. И ведь находил он язык со всяким. Говорил хоть и трудно, но понимал его и монах, и воин, и мастеровой, и благородный. Помалу знал многие языки, и приходили эти знания к нему, как будто с небес спускались.

      И было в его словах чему удивляться. Видел он грядущее. Сначала великое. Потом рядовое, про каждого мог сказать, но не всегда и не сразу. Находили периоды затмений, как будто занавес какой опускался, и копились его картины где-то, видимо, чуть в стороне. А может, отводила рука сверху его от каких-то бед и невзгод или, напротив, желала, чтобы все вовремя и без вмешательств извне случилось, и как на небесах написано, так и произошло. Вот и жизнь прошла этими полосами-всплесками-впадинами. А у кого по-другому?

      Когда же это случилось? Старческая память порой с трудом возвращала его назад, а вот иное прозрение с абсолютной легкостью бросало его в будущие века. Но не желал он сегодня двигаться вперед. «Назад, назад, назад!» – пела его душа, но предатели-воспоминания ускользали вновь.

      Мелькали и пропадали образы. Память пытала сама себя и не могла сразу сыскать нужное. Шла шагами, скакала как лягушка или даже, скорее, как какой-то кузнечик – вперед, назад, с былинки на ветку, с колоска на цветок. То присядет, то сорвется, то снова уцепится. Иногда не к месту и не вовремя.

      Вот вдалеке, средь контуров из запасников того самого прежнего времени возник нынче черным силуэтом и игумен Насарий. Не договорили с ним они тогда на Валааме, не стал святой отец слушать эту заблудшую душу про голоса угодные и образы грядущего. Воздвигал-возрождал он тогда обитель островную в преддверии посещения ее самим владыкой, но на подвиг в пустыне тогда еще юного клирика благословил. Вот с его крестного знамения и начал Даданий свое шествие во имя веры.

      Исчез Насарий, другой приблизился. Кто – сразу не разобрать. Сколько же лет прошло тогда с момента, как ступил он на этот свой отшельнический путь? Какой же это был год, когда вышел он к рекам Солонице и Волге, где на их стыке и приняли его сызнова в обитель монастырскую? Странно спрашивать самого себя о таких знаменательных датах. А ведь изменил сей факт всю его тишайшую монашескую жизнь. А уж коли такие дислокации обозначились, значит, что перед ним сам добрейший и приветливый епископ Павел. Тот, что и сдал его тогда за «записки о грядущем» губернатору. Именно в тот момент мирской голова и произнес что-то совсем простое. Но вот что?

      – Да, как же это он молвил-то? – старец никак не мог припомнить и нанизать нужные буквы в слова и вдруг процитировал совсем точно, но как-то почти не своим голосом: «Негоже было такие имена в чьих-либо видениях даже начинать представлять.

      А если уж и случилось, то как можно посметь узреть их величеств возможную кончину в воображаемом – это ли не посягательство на жизнь венценосных особ в осязаемом?» И отправил монаха по этапу в Санкт-Петербург для разбирательств. Нужно признаться, был монах в городе Петровом тогда впервые. Столица времен блистательной Екатерины II,