Северный ветер. Вангол-2. Владимир Прасолов

глянув по сторонам, тихо, но красноречиво прошептал:

      – Тогда, Васька, вера была! Бились за чё? За веру, царя и Отечество! А счас?

      – Ну это, за Родину, за Сталина…

      – Вот то-то и оно. Родина-то, она у каждого своя, а Отечество – оно одно на всех…

      – Ну ты, Прокоп, загнул. Нету в том разницы никакой…

      – Есть разница, подумай! За веру, царя и Отечество – это ж святая троица. А щас чё? Веры-то нету!

      – Да ну тебя, не в том причина.

      – А в чем?

      – Ну это, внезапное нападение же?

      – Ох, не смеши, это на бабу можно внезапно напасть – и она твоя, а на Рассею – не… Внезапность-то, конечно, была, но токо один день, а потом-то что? Всем ясно стало – немец прет. И что? Полстраны под ним ужо! Говорю тебе – без веры воюем, в том беда…

      – Хм… дак мы-то верим…

      – Дак мы-то тута, на завалинке, а оне тама, в окопах, тяжко им без веры, тяжко…

      – Ничё, вытянем…

      – Да я в том не сумлюваюсь, токо как? Вон, похоронки одне да отступленья…

      Дед Прокоп затушил самокрутку, сплюнул и встал.

      – Бывай, Васька, пойду дрова колоть, больше-то некому.

      Васька, весь белый как лунь дед, тоже с трудом встал с завалинки, вздохнул и, тяжело опираясь на клюку, пошел в другую сторону. Собрался было помирать этим летом, да куда там…

* * *

      Желтые, всей палитры оттенков, пламенеюще-красные и закатно-бордовые осенние листья сплошным ковром легли на землю, оголив сопки, открыв их всем ветрам. Только ельники да редкий сосняк своей колючей зеленью прикрывали изготовившуюся к долгой зиме таежную живность. Настоящие морозы еще не пришли, задержавшись где-то в тундре, но заморозки прихватывали уже коркой дернину, зажелтили ее, и россыпи клюквы яркими красными пятнами раскрасили болотистые низины.

      В чуме Вангола было тепло, спали без одеял, вповалку, раскинувшись на разложенных вокруг кострища, прямо на земле, оленьих шкурах. Только для одного было место на топчане, на нем и лежал единственный, кто не спал в эту ночь, – Владимир. Он не мог уснуть, нестерпимо болели подмороженные, израненные ступни. Как он дошел до стойбища Ошаны? Ступни сильно опухли, прикоснуться нельзя было, не то что ступить на них. Он не мог говорить. Как вообще смог добраться, было загадкой, которую он и сам объяснить не мог. Как выжил там, на реке, – тоже. Он просто улыбался и плакал, то ли от боли, от пережитого ужаса и страданий, то ли от радости.

      Мыскова, осмотрев больного, вынесла свой вердикт:

      – Он в шоке. Так бывает, психика не выдерживает, и человек теряет дар речи, память. Нужно время, это пройдет, главное – ноги… если будет заражение – тогда гангрена и смерть.

      – Не будет смерть, Ошана знает, как лечить, – успокоила всех хозяйка очага.

      Мыскова с сомнением покачала головой: очень уж плохо выглядели ноги Владимира.

      Вангол перехватил ее мысли и улыбнулся. Она думает, что есть неизлечимые болезни, и уверена, что лечат только лекарствами. Если бы было так, человечество вымерло бы тысячи лет назад. В глазах Владимира, больных и измученных,