Моя Одесса. Моя Любовь. Часть1. Молодость. Нина Чиж

ко сну двор. Началась свара. Все единогласно требовали немедленно подняться к ним, предъявить свои губы к осмотру. Я рванула в сторону, стараясь не порвать виноградные ветви, прикидывая, куда мне бежать. Олег с Мишкой еще далеко не ушли и могли в полной мере увидеть мои унижения, а заодно познакомиться с моим семейством. Представить даже на мгновение такую картину было страшно. Если бежать к Изке «сквозняками», ну можно, конечно, но потом-то все равно придется возвращаться, только уже в сопровождении Адама Натановича. Пока я решалась на побег, каждый из присутствующих на террасе затянул свое соло на любимый манер. Мама удрученно качала головой и говорила, что нет-нет, такого быть не может, ее дочь на такое не способна, отец гневно восклицал что-то про честь и совесть, стуча ладонью по столу, отчего чашки с блюдцами громко бряцали, разливая чай на белую скатерть. Однако громче всех в этой какофонии выделялся дед: он орал, брызжа слюной, сквернословил и сильно шепелявил. Упиваясь моим бесстыдством, он грозился:

      – Фумовку мне! Фумовку! Я вот ей уфтрою, курвисе поханой, я ей покафу! У-у-у! Иф-ты, выскоська! Меня! Якова Фтумберха пожорит! А-ну, поди сюда! Поди!

      Распалив сам себя до крайней стадии, дед вскочил, очки упали ему на грудь, и праведный гнев буквально сотряс его тщедушное тельце. Он размахивал мосластыми руками и продолжал требовать шумовку. Дед разошелся до того, что бабушке пришлось силой посадить его обратно на стул, но усмирить его даже она была не в силах. Мама бросила ругать меня и попыталась урезонить своего отца, а вот мой отец неожиданно встал на мою защиту, требуя какой-то справедливости. Само собой, из соседского окна на втором этаже вылезла голова тети Шуры, к ней присоединилась голова ее тридцатилетней незамужней дочки Розочки, следом за которыми повисла и третья голова – лысый череп Савелия – супруга Шуры. Им явно нравилось представление, потому как тетя Шура поначалу охала и ахала, но потом-таки не выдержала и зычным голосом стала вопрошать:

      – Нинка, а ты шо? Губы накрасила? Ты ж не прошмандовка последняя! Моя Розочка-то не красит до сих пор! А, может, ты ишо и пьешь? Твои-то подружки, поди, усугубляють…

      Ее слова упали на благодатную почву, вспаханную дедом, отчего тот возвопил еще больше. Его верещания уже долетели до соседнего дома. Залаяли собаки, кто-то стал сыпать проклятиями, послышались угрозы, но деда было не остановить, и он продолжал самозабвенно выть:

      – А-и! Тофьно пьет! Тафкается, як жабулдыха, со своими подруфками! А я их на дух не перенофу! Кофелки! Курвисы поханые!

      Отвернувшись ото всех, я стала судорожно стирать помаду рукой, одновременно заталкивая в рот молодые листья винограда, надеясь перебить запах вина и сигарет.

      – А ну иди! Дыхни! – не успокаивался кровожадный дед. – Дыхни, я скажал! У-у-у…

      Мама выскочила из дома и подбежала ко мне.

      – Нина! Как ты могла? Зачем ты все это устроила? Ты что, правда пила?

      Она подошла ко мне вплотную, глаза ее сверкали.

      – Дыхни! Живо!

      – Мам, ну мам! Знакомый