Хроника стрижки овец. Максим Кантор

Когда тетя Лиля умерла, папа дошел до кабинета большого начальника – хотя вообще он был настолько равнодушен к начальству, что, даже когда его звали, не являлся на приемы. Так вот, он дошел до большого начальника, а тот сказал папе: «Вы не знаете, как там хорошо! Если вы туда приедете, вы там останетесь!» – «Неужели там коммунизм построили?» – спросил папа и засмеялся. «Нет, коммунизм у нас», – сказал начальник. «А, вот как», – сказал папа. И ему не позволили ехать на похороны.

      Потом его все-таки отпустили в Аргентину на целый месяц. Наступила перестройка, новые чиновники разрешили папе съездить на могилу к сестре и разобраться с ее рукописями. Папа собирался на родину (ведь Аргентина – это была его родина, он же родом из Буэнос-Айреса) и приговаривал:

      Пусть меня встречают барды

      Аргентины, между прочим!

      Я приеду por la tarde,

      А уеду Por la noche!

      Потом он вернулся, и мы опять гуляли вокруг дома, и вовсю шла перестройка, рушилась страна, побеждал капитализм, и хотя папа не любил то, что было прежде, – новый строй ему тоже совсем не понравился. Он писал книгу «Империя наизнанку» – ее еще надо расшифровать, она написана папиным непонятным почерком.

      Он по-прежнему остался в стороне от волн истории – он любил океан. Те, кто вчера числились фрондерами, давно стали начальством нового типа – но папа никогда не был фрондером; он был портеньо.

      Он гулял вокруг дома и писал философию истории. Когда выходили бойкие книжки, морщился.

      А потом у него разорвалось сердце. Сделали оперцию, и он лежал в реанимации – день, другой, третий. У него была вентиляция в легких, и он умирал. Мне посоветовали пойти в церковь к чудотворной иконе. Я пошел и молился иконе какой-то чудотворицы, но это к папе не имело отношения.

      Тогда я поехал на площадь Маяковского, встал перед памятником Маяковского и кричал стихи:

      Делами, кровью, строкою вот этою,

      Нигде не бывшую в найме,

      Я славлю взвитое красной ракетою

      Октябрьское, руганное и пропетое,

      Пробитое пулями знамя!

      И еще я кричал:

      Мы живем, зажатые железной клятвой,

      За нее на крест и пулями чешите,

      Это чтобы в мире без Россий, без Латвий,

      Жить единым человечьим общежитьем!

      И еще я кричал:

      Чтоб день, который горем старящ,

      Не христорадничать, моля!

      Чтоб вся на первый крик: «Товарищ!»

      Оборачивалась земля!

      Чтобы жить не в жертву дома дырам,

      Чтоб мог в родне отныне стать

      Отец – по крайне мере миром,

      Землей по крайней мере – мать.

      Прохожие думали, что я сошел с ума. Я громко плакал и кричал стихи. Это были те самые стихи, что папа мне тысячи раз прочел в детстве, когда мы с ним гуляли вокруг дома.

      И стихи помогли. Папа стал дышать. Убрали вентиляцию из легких.

      Врачи опасались, что он лишился рассудка; так бывает со стариками, когда случается удар и они долго находятся без сознания. Надо было проверить, сохранилась ли память. Я спросил его: «Папа, ты меня слышишь?» – «Да». –