Почём грамм счастья?. Ирина Анастасиади

а для меня это значит, что каждому мыслящему человеку следует задать себе все вопросы заново. Так, как этого велит его совесть. И пусть делается, всё что делалось. И пусть не будет ничего нового под солнцем. Надо помнить главное: путь род проходит, и род приходит, зато Земля пребывает вовеки.

      Говорят, чудес на свете не бывает… Говорят. Хотя, лично я, с этим утверждением не согласна. Чудеса ходят рядом с нами. И это такая магия – творить миры, в которых гремят войны, бурлят потопы. Люди в этих мирах женятся, разводятся и снова сходятся по одному вашему повелению. Здорово, когда в этом мире вы можете все. Здесь вы – бог.

      Портрет художника в натуральную величину

      Бесшумно двигаясь, вошла ночная нянечка со стопкой чистого белья. И тут же с покорной ожесточённостью принялась подкладывать судна, сдирать прокладки, подмывать голые попки. Запахло прелостью, болезнью и ещё чем–то отвратным. Но нянечка бесстрастно приподнимала одеяла, открывая взгляду убогую больную наготу. Многие уже привыкли к этой процедуре. Некоторые ещё стеснялись и отводили глаза в сторону.

      – Ишь ты, застыдился, маменькин сынок! – время от времени бормотала сквозь зубы Ленка, удивляясь своей злобе.

      «Нервы совсем сдали», – подумала она, и стало жаль себя до невозможности.

      Алексис проснулся, едва одеяло слетело с его ног. Хотелось спать. Бледный свет рождающегося дня, проникающий через огромные незашторенные окна, вызывал омерзение. Рук нянечки он практически не чувствовал. Нижняя часть тела была парализована. Ленка ловко повернула его к стене. Ему было стыдно.

      «Как мешок с тряпьём», – думал он, пока Ленка подкладывала под него судно. Несмотря на то, что Алексис сдерживался много часов, он никак не мог опустошить кишечник и всё время косился на няню.

      – Деликатный какой! – проворчала Ленка, кокетливо поправляя копну, сгоревших под перекисью водорода, волос. Печальному и трагичному Алексису она симпатизировала особенно. – Тужься! Ну, тужься же!

      Алексис густо покраснел. «Как барышня!» – с нежностью подумала Ленка.

      – Леночка, отойдите, пожалуйста! – попросил он. – Мне же неудобно.

      «Ишь ты, Леночкой зовёт! Все всю жизнь Ленкой кличут, как собаку какую. А он – Леночка!»

      Алексис уставился на крашенную блестящей белой краской стену и тужился. «Тужься, милый!» – шептала Ленка. И он покорно тужился. Вдруг он охнул, замер на секунду, пытаясь удостовериться в своих чувствах. В глубине повязок что–то тёплое обильно разливалось…

      Двери были открыты настежь, и в дверном проёме виднелись две фигуры в белом. Ленка стояла к ним лицом и что–то шипела. Первый солнечный луч задрожал на её спине. Алексис прищурился. Глазам было больно. Одуряющая слабость разлилась по телу. Он слышал слова, но их значение уплывало в серый, хлопьями, туман.

      – Где родственники? – строго вопрошал высокий в белом халате столбом. – Кто даст согласие на операцию?

      – Родственники в Афинах…,– сбивчиво, глотая слова, докладывала