Геррон. Шарль Левински

от него оттащили, и кто-то поднял пенсне, которое упало у него с носа. Я не дал ему пощечину, но и они не заставили меня замолчать. Я сказал ему все, что о нем думаю. Это слышало все лучшее общество Берлина.

      Хабер медленно побрел прочь, как поджавший хвост пудель, а люди смущенно отводили от меня взгляд. Лишь немногие мне кивнули. Эйнштейн даже похлопал меня по плечу.

      На то, что я сгубил свою карьеру – прежде всего на студии УФА, где правил Гугенберг, – на то, что я дискредитировал себя на все времена, мне было наплевать.

      Но этого не было.

      А было так.

      Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать, кому я только что пожимал руку. К тому времени момент был уже упущен. Случай подавал мне сигнал для большого монолога, а я не среагировал. Теперь было поздно. Спектакль не приостанавливают из-за того, что ты припозднился со своей репликой.

      Я видел его, он стоял рядом с Генрихом Георге. Вероятно, делал ему такие же комплименты, какие только что сделал мне. В нем не было ничего особенного. Довольно толстый человек с лысиной, которому я дал бы роль скорее торговца сыром, чем ученого.

      Не тот момент и не та пьеса. Не тот костюм. Он во фраке, я во фраке. Вокруг нас господа с жирными затылками пыхают толстыми сигарами. Их дамы посверкивают бриллиантами, уверяя друг друга, что повод встретиться – феноменальный, «я не нахожу другого слова, моя дорогая: фе-но-ме-нальный».

      Не та сцена для мировоззренческого спора. Не те декорации.

      Мы были не во Фландрии, а в Берлине, не на фронте, а в фойе драмтеатра у Жандармского рынка. Кельнер подливал шампанское, и Ольга стояла рядом со мной, пополнив свою коллекцию знаменитостей двумя нобелевскими лауреатами.

      Я смотрел вслед Фрицу Хаберу. И ничего не делал.

      Это бы ничего не изменило, уговаривал я себя. Что толку, что я по столь общественно значимому поводу подрался бы с директором Института кайзера Вильгельма. Да это просто смешно. Еше подумали бы, что я пьян.

      Но не это было причиной, почему я промолчал. Истинной причиной. К трусости это тоже не имеет отношения.

      Истинной причиной было вот что: в тот момент, когда человека охватывает негодование, когда он чувствует, что кровь в его жилах закипает, в этот момент не можешь себе представить, что когда-нибудь снова остынешь. Но именно это и происходит. Если бы Хабер встретился мне тогда, сразу после известия о гибели Калле, вот уж тогда бы…

      А может, и нет. Может, привитые воспитанием привычки и пересилили бы. Я бы встал навытяжку перед его капитанской униформой и, как положено, отдал бы честь. Не знаю.

      Знаю только, что в эту ночь я продолжал пить шампанское и вести светские беседы.

      – Да, господин коммерческий советник, экспромт Бергнер был блистательный. Просто блистательный.

      Она играла слугу – у нее всегда была тяга к мужским ролям, – и когда Массари накрывала стол, вдруг сказала: «Увалень летит!» Зал взорвался ликованием, люстра чуть не обрушилась. Просто великолепно.

      Будь я немного