Вижу сердцем. Александр Сергеевич Донских

распоряжается:

      – Вон то ещё подайка-ка, хозяйка медной горы.

      Екатерина дёргает Афанасия за бушлат:

      – Да полноте! Ты что, сдурел?

      А сама думает: «Какой он у меня! Ай, ка-а-ако-о-ой!»

      Но не унимается Афанасий, велит:

      – Ещё во-о-он ту штуковину подай-кась, добрая волшебница.

      – А деньги у тебя имеются, моряк с печки бряк? – упёрлась в Афанасия тугим взглядом продавщица.

      В горсти вынул из штанов мятые червонцы, вытрусил их на прилавок:

      – Сколько тебе? Отсчитывай!

      «Ой, сумасшедший, ой, хвастунишка, ой, щёголь городской! – бессильно восклицала Екатерина, а у самой сердце только что не отплясывало под дошкой. – Ай, ка-а-ако-о-ой! Передо мной выставляется: мол, глянь, каков я! Ой, сумасшедший!»

      Продавщица вмиг переменилась: посмотрела на отчаянно тороватого покупателя почтительно, сказала, с приятностью растягивая от природы горделиво неподатливые губы:

      – Балычок свежайший. Сёдни утречком завезли. Рекомендую.

      – Что ж, давай и балычок.

      Она несказанно довольна, что покупатель много берёт. Завмаг, случается, рычит: «Не выполнишь план в этом месяце – пойдёшь в уборщицы». А за весь день обычно пять-шесть покупателей, потому как народ за войну страшно обнищал. Да возьмут по мелочи, на зубок едва хватит.

      – Чёрной икорки не прикупишь, морячок? – раззадорилась продавщица. Говорок уже елейный. – Она один из дешёвых у меня товаров. Но – вкуснятина, пальчики оближешь!

      – Ты что, любезнейшая, хочешь, чтобы я почернел и сдох? – отшучивается Афанасий, небрежно набивая свою деревенскую дерюжную авоську продуктами. Смилостивился: взял и икры.

      А напоследок ещё и мороженого купил – диковинку из диковинок послевоенной поры в Сибири. Серебристую пачку на палочке протянул, как цветок, Екатерине. Она взяла, а что делать с ней – не знает: впервые вживе видит. Афанасий притворился знатоком: показал, с немалой бережностью, как развернуть и откусить. Выйдя на улицу, стали есть попеременке, по-братски делясь, точно дети.

      Возле монумента первопроходцам, постамента памятника Александру Третьему, а теперь без него – «какой жалкий и кургузый», подумала Екатерина, – вышли к Ангаре. Ласково пахнуло зеленцеватой синью и сверканием льда. Но не сегодня-завтра стронется великая вода и устремится к Енисею, а потом, слившись с ним, – к великому океану и, конечно же, к новой жизни. Стоят перед Ангарой – родной своей рекой; с детства они с ней и она с ними. Выходит, втроём они сейчас, родные. Да ещё небо с ними, просторное, ясное, пригревающее.

      – Подчас после смены прибреду сюда, гляжу на реку и думаю: как там наша Переяславка? По течению, чисто дурачок, вглядываюсь вдаль, аж щурюсь: не увижу ли родных берегов?

      – И я в Переяславке подолгу смотрю на Ангару. В иркутскую сторону.

      – Меня хочешь разглядеть?

      – Угу.

      На противоположном берегу на станции голосисто затрубил и густо пыхнул дымом паровоз, устремляясь с вереницей вагонов к