Мертвые бродят в песках. Роллан Сейсенбаев

восторженно, в унисон могучему разбушевавшемуся морю, рвущемуся к свободе, – разве не таков и сам человек? Разве и он не мечтает о такой свободе? И разве не так же прекрасен он, когда борется за нее? Шараев и видел и слышал домбру впервые и был поражен тем, как много может рассказать этот незатейливый инструмент в руках настоящего домбриста. Невольно он воскликнул, склонившись к уху Славикова: «Это же просто изумительно, Матвей Пантелеевич! Какая сильная, звучная пьеса! Теперь-то я нисколько не сомневаюсь, что не зря поехал с вами». Профессор молча кивнул. Акбалак, закончив кюй, неспешно отложил домбру и вытер пот со лба; потом обратился к Шараеву с вопросом: откуда он родом?

      – Я москвич.

      – Я спрашиваю: где твои корни? Из каких мест твои предки?

      – Мои родители тоже были москвичами, – ответил Шараев.

      Акбалак вздохнул:

      – Невесело, наверно, жить в каменном городе, Екор? Ну а песни ты знаешь какие-нибудь?

      – Лучше наших народных, русских песен мне ничего еще не приходилось слышать. Но я хочу сказать как человек с некоторым музыкальным образованием, что ваша домбра – это чудеснейший, оказывается, инструмент…

      – Я рад, что тебе понравился мой кюй, – оживленно ответил Акбалак. – Но хотелось бы услышать, как ты поешь. Давайте забудем спор, а ты, Екор, спой нам…

      Работая над проектом, Шараев много поездил по Средней Азии, но не сходился близко с местными жителями. Среди казахов в таком теплом дружеском кругу он был впервые, и сейчас, пожалуй, жалел, что этого не случилось прежде. Ему нравились и Насыр, и Акбалак, и все время молчащий Откельды – могучий, бритоголовый.

      – Мустафа, давай-ка нашу любимую, – промолвил Насыр и, откашлявшись, протяжно запел:

      Черный ворон, черный ворон,

      Что ты вьешься надо мной?

      Ты добычи не добьешься,

      Черный ворон, я не твой!

      Голос у Насыра был сильный, глубокий. «Ну, чем не русский человек! – вдруг подумал Шараев против своей воли, и теплое, близкое чувство шевельнулось в нем и стало расти к этому крепкому, невысокого роста казаху. – Ведь и эти люди, простые казахи, такие же широкие души, как мы, русские…»

      Насыру стал подпевать Славиков, скоро и домбра Акбалака включилась в песню.

      Полети в мою сторонку,

      Скажи маменьке моей,

      Ты скажи моей любезной,

      Что за родину я пал.

      Потом и Акбалак стал подпевать. Сильный, звучный, почти что профессиональный голос жырау окрасил песню величавостью, плавностью. «Да ведь они все здесь чертовски талантливы! – продолжал размышлять Шараев. – Вот что значит жизнь у моря: на воле, рядом со стихией». И он тоже стал подтягивать:

      Калена стрела венчала.

      Среди битвы роковой.

      Вижу, смерть моя приходит,

      Черный ворон, весь я твой!

      – Не хочешь, а заставят петь, правда? – Славиков похлопал Шараева по плечу и довольно рассмеялся.

      Печальная,