Ноябрь, или Гуменщик. Андрус Кивиряхк

дальца, старались унять дрожь в его сведённых болью членах. Сам Карел Собачник, уставясь на своего батрака, озабоченно попыхивал трубкой. Это именно его батрак Ян ужом извивался на полу.

      – Сгубили! Единственного батрака моего на мызе сгубили! – в сердцах сказал он.

      – Ты что, на спине лежать совсем не можешь? – спросила одна баба страдальца.

      – Не могу! – процедил сквозь зубы Ян и заскулил от боли. – Ужас до чего плохо... Будто кто на части рвёт... Неужто смертный час настал? Ой-ой-ой, я же совсем молодой ещё!

      – Не бойся, не помрёшь! – успокоил его Карел. – Уже послали за гуменщиком, вот-вот будет!

      – Ай-ай-ай! – вопил батрак и колотил кулаками об пол. – Чёртова мыза! Чёрт бы ее побрал! Чума на всех на них, свиней эдаких!

      Бабы отводили взгляд: глаза б не видели, как созданный по образу и подобию Божию человек такие муки терпит. Даже пёс и тот почесался и вышел во двор, под дождь. Правда, какое ему дело до бедного страдальца, тварь неразумная живёт своей жизнью.

      – Опять мызе жертва понадобилась, – пробормотала в углу хромая соседская бабуля, которая тоже приковыляла на место. Несмотря на утешения хозяина, безносая, казалось, уже совсем близко, небось, уже рассупонивается в сенях.

      – Ну, где же болящий? – раздался в дверях чей-то голос. Однако это была не безносая, а долгожданный гуменщик – мужик сильно в годах, но ещё бодрый, с посохом в руке. Он вошёл в избу и при виде батрака покачал головой.

      – И где же это его... – спросил он.

      – На мызе, где ж ещё! – отвечал Карел Собачник. – На мызе! Чтоб ей пусто было! Будь она проклята!

      – Зачем обжираться так... – отозвался гуменщик. – Меру надо знать, а не лопать от пуза. Видал я, что вы в барской кладовой вытворяете. Набрасываетесь на еду, словно век во рту маковой росинки не бывало! Ну, чего ты, дурья башка, там нажрался?

      – Господи, господи Боже мой! – стонал на полу батрак. – Кто его знает, как эти барские кушанья называются. Ну, колбасы поел, ветчины и ещё какого-то восточного лакомства, розами пахнет. Я такого прежде и не пробовал – белое, как сало, и мягкое! Этого я больше всего съел.

      – Розами пахнет? – переспросил гуменщик. – Ну что же ты его сразу лопать-то принялся! Разве ты летом цветами питаешься? Ты же не корова!

      – Ох, оно такое... – застонал батрак и обеими руками обхватил вздувшийся живот.

      – Вот теперь поделом бы тебе на тот свет отправиться с этим лакомством! – сказал гуменщик. – Мыло это твое восточное лакомство. Господа им моются, оно в пищу не годится! Одна отрава! А ты, небось, и дерьмо готов сожрать, лишь бы на даровщинку!

      – Чего ж они его в кладовке держат, раз оно несъедобное? – заохал батрак.

      – Они своё добро могут держать, где им заблагорассудится, это их мыза, их кладовая, а ты что ни попадя трескать горазд! Ну и дурак! Поделом бы безносая тебя сей же час прибрала. Избавились бы от отребья.

      – Не говори так! – одёрнул его Карел Собачник. – Где мне на зиму глядя нового батрака взять, если этот ноги протянет. Ты ведь знаешь, сам я еле живой, лихоманка одолевает, иной день и с постели не встать, только и думаешь, как бы укутаться потеплее. Кто в моём хозяйстве работы справит, если Ян под Рождество окочурится? Будь человеком, Сандер, скажи, что с батраком делать? Может, кровь ему пустить?

      – Ничего ему пускать не надо, у него теперь вместо крови мыльный раствор, на всю избу пена будет, – отвечал гуменщик. – Не беспокойся, не помрёт он. Дайте ему чего-нибудь рвотного и слабительного, чтоб его прочистило хорошенько, и гони на работу. Нечего ему здесь валяться. Дурная голова безделью не оправдание. Пусть пропотеет как следует, чтоб всё мыло вышло, несколько суббот может в баню не ходить! Сэкономишь на пару.

      И бросив на страдальца ещё один презрительный взгляд, гуменщик направил свои стопы домой. На дворе было сыро и мерзко. Ветер швырял в лицо какую-то мокрядь. Однако гуменщику такая погода не в новинку, он только поморщился и продолжил путь. Какая-то нечисть перебежала ему дорогу, спряталась за деревом и, выпучив глаза, уставилась на гуменщика. Тот перекрестил её и пробормотал привычно:

      – Во имя Отца и Сына, и Святого Духа!

      Нечисть зашипела и исчезла, оставив после себя зловоние.

      * * *

      Когда гуменщик воротился домой, старый домовик Ёзеп предложил ему горячей похлебки и поинтересовался:

      – Ну что там с батраком стряслось? Небось, кошмары замучили?

      – Да какие кошмары у такой твари! – махнул рукой гуменщик. – Старая история – наведался в барскую кладовую полакомиться и навернул чего не следует. Этот болван мыла нажрался!

      –Э-хе-хе! – беззубо осклабился старый домовик. – Совсем люди сдурели! Видал я, что они, случается, вытворяют! Я тут недавно отправился в поместье за пшеничной мукой для тебя, а там семейство из соседней деревни. Отец, мать и шестеро ребят. Так они свечи ели. Отец сидит на бочке с ножом в руке и режет восковые свечи, словно хлеб, – по очереди каждому изрядный кусок. Думал сказать им: люди добрые, кто же