Instagram Говарда Хьюза. Манцевич

нож для вендетты, и несколько консервированных банок томатного супа «Кэмпбелл», головоломку Эрнё Рубика, роман «Дети снеговика», Хиршберга… налил себе еще ультрамодного односолодового виски – опустошил, снова почувствовав себя Человеком …

      Люди, по ту сторону постепенно оживающей столицы, там, за условной линией, проходящей через центр Земли, незаконнорожденные эмигранты бывших европейских колоний в Африке, казавшиеся с этой крыши цифровыми точками азбуки Морзе, куда-то бежали, ослепленные лучами майского солнца; лучами, будто расплавленный мёд, в своей надежде успеть первыми в «Хуперс», ведь только ранняя пташка получит бесплатно крабов… всей своей тленностью суеты изобличая свой невысокий культурный уровень; и все их сосуществование – являлось пустой скорлупой, иллюзорной декорацией, нежилой, мертвой и холодной; и эти безразличные улицы Лондона и Кейптауна; Берлина и Парижа; Стокгольма и Москвы; Брюсселя и Мадрида; Рима и Бухареста, которые их окружали, ничего не говорили им о вчерашнем дне, но только о завтрашнем; они оставили своим отцам все сожаления о прошлом, и могилы своих предков… Заурядные дети новой эпохи – они были противоречивы и непоследовательны, как само время; они были услужливы и трусливы; им Великий аятолла дороже их же детей, и предложи он им сейчас кандидатуру Губки Боба на пост Аллаха, они благоговейно уверуют; люди без принципов, свято верящие в финансовый коллапс, который обязательно скоро произойдет, по вине китайцев …

      Я не хочу быть частью этого …

      – А толку, Крис? Ведь, больший отрезок нашей жизни – это фантазии о лучшей доле… И, вся их суета – это бег лабораторных крыс в лабиринте за мясным шариком. Все в этом городе плоское и сельскохозяйственное; прогорклый кофе и отвратительная еда. Нет, это не Вавилон, Крис, это один большой Шеффилд.

      И, я все чаще и чаще, мысленно, возвращался в тепло детства: в бревенчатую хижину, заброшенный жилой дом, вымытый морем, в бывшей рыбацкой деревне, где рождественская елка, украшенная: маленькими комочками хлопка, будто – упавший снег; фигурками из животных из соломы и дерева; свечами и яркими орнаментами, цветными фонариками и мишурой; игрушками в виде солнца и снежинок… где моя марокканская бабка, в длинном пеньюаре с папильотками, готовит салат из дыни с пармской ветчиной, запекая в духовке сладкое тесто в виде бабочек, и шоколадный пирог, проверяя его готовность, тыча в него зубочисткой. Она, бывало, сидела в самом углу типичной деревенской кухни, сохранившей аутентичность XIX века, в старом кресле-качалке, томно выпуская клубы табачного дыма, засунув курительную трубку себе в беззубый рот, изредка, дегустируя токайское вино, внимательно слушая льющуюся из лампового радиоприемника музыку Сезарии Эворы… кухне, где, так пасторально были свалены, у глиняной печи, прямо на тиковый пол – усеянный листьями базилика и мяты: двенадцать дюжин коробок сухого варенья; двенадцать дюжин факелов из белого воска; светло-морковные плоды