Ладонью солнце не закрыть. Рассказы о служении в миру отца Иоанна (Крестьянкина). Игорь Васильевич Евсин

зрения он не был призван в армию, но также, как и его друзья-сомолитвенники побывал в заключении. Все они порой вспоминали о перенесенных в тюрьме тяготах. Отец Виктор, вспоминая о своих мытарствах, рассказывал, как следователь, добиваясь его признания о сотрудничестве с иностранными спецслужбами бил его кочергой по затылку и таскал за длинные волосы из угла в угол… Но, хотя от отца Виктора так и не добились признания в шпионаже его осудили на пять лет лагерей как «социально опасного элемента». Этапом отправили в Воркуту, на реку Печору.

      Отец Иоанн Крестьянкин не раз вспоминал о пытках на допросах, о том, как следователь переломал ему все пальцы. А звали следователя также, как отца Иоанна – Иван Михайлович. На допросы он, как правило, вызывал по ночам. Накануне кормили только селедкой, пить не давали. И вот ночью Иван Михайлович наливает себе воду из графина в стакан, а несчастный священник, проведший без сна несколько суток и ослепляемый светом лампы в комнате следователя, томится страшной жаждой и выслушивает вопросы следователя. «Расскажи нам все – и ты будешь освобожден от мучений» – таков был смысл проводимых допросов. Но рассказывать было нечего. Отец Иоанн не признавал себя виновным ни в чем.

      Следствие по его делу длилось полгода. Полгода пыток и допросов. А впереди обозначилась новая ступень испытаний – лагерь строгого режима. Там, находясь в сложнейших условиях, батюшка не потерял теплоту любви, простоту и благоволение, которые он проявлял ко всем заключенным. В его беседах всегда чувствовалось внимание и участие к человеку, отеческое отношение, а иногда и наставление, скрашенное мягким юмором. За такие его качества даже воры в законе и тюремная шпана относилась к нему сочувственно и называли его с уважительно «Батя».

      Один из солагерников, Владимир Кабо вспоминал, каким был в те годы отец Иоанн: «Я помню, как он шёл своей лёгкой стремительной походкой – не шёл, а летел – по деревянным мосткам в наш барак, в своей аккуратной чёрной куртке, застёгнутой на все пуговицы. У него были длинные чёрные волосы – заключённых стригли наголо, но администрация разрешила ему их оставить, – была борода, и в волосах кое-где блестела начинающаяся седина. Его бледное тонкое лицо было устремлено куда-то вперёд и вверх. Особенно поразили меня его сверкающие глаза – глаза пророка. Но когда он говорил с вами, его глаза, всё его лицо излучали любовь и доброту. И в том, что он говорил, были внимание и участие, могло прозвучать и отеческое наставление, скрашенное мягким юмором. Он любил шутку, и в его манерах было что-то от старого русского интеллигента».

      Вспоминая о годах заключения, отец Иоанн говорил о том, как горячо он тогда молился. По его словам, молитве лучше всего учит суровая жизнь. Истинная молитва была у него именно в заключении, потому, что каждый день он находился на краю гибели. «Повторить во дни благоденствия такую молитву невозможно. Хотя опыт молитвы и живой веры, приобретенной там, сохраняется на всю жизнь. А как часто душа без слов молилась Богу!» – говорил отец Иоанн.

      В