Империум. Антология к 400-летию Дома Романовых. Александр Тюрин

старец Филарет, по приказу князя Васьки Голицына, что у царевны Софьи Алексеевны в фаворе был. Хорошо строил Филарет, старательно, особенно девятую арку, последнюю – место, которое знающие люди «девятой клеткой» звали. Под «девятой клеткой» ночи ночевали, питие пили да беседы беседовали добры молодцы, лихие, удалые, в воровском и разбойничьем ремеслах искусные.

      – Этот малец со мной будет, – сказал сидящим вокруг костра людям Камчатка. – Под свою руку его беру. Наш малец, свойский. А это Волк, Жузла, – стал он называть прозвища друзей-приятелей, – Замчалка, Лебедь, Медведь, Бухтей, Баран, Шинкарка, Журка…

      Начало как раз светать, и Ванька вгляделся в новых знакомцев. Были они большей частью молоды, кто его лет, кто постарше на год-другой. Лишь рябой Бухтей да сам Камчатка выглядели людьми опытными, пожившими. И еще сидел поодаль, насупившись и сгорбившись, совсем уж дряхлый старик, морщинистый, с волосами цвета прогоревшей золы, носом как у коршуна клюв, и с глазами черными, чернее ночи.

      – Откуда будешь? – спросил у Ваньки долговязый, с подбитым глазом Жузла.

      – У барина в услужении со усердием должность отправлял, только вместо награждения несносные побои получал, – прибауткой ответил Ванька.

      – На офеньском говоришь ли?

      Был офеньский языком особым, тайным, от офеней-коробейников произошедшим, лихим людям понятным и для нужд их сподручным.

      – На офене мало-мальски ботаю, – ответил Ванька.

      – А товар с безумного ряду на офене чего будет? – не отставал Жузла.

      – Водка это.

      – А немшоная баня?

      – То изба пытошная.

      – Ладно. А умеешь чего?

      Ванька переступил с ноги на ногу, очи долу опустил.

      – Петь могу.

      – Да ну? Давай, спой!

      Ухмыльнулся Ванька, подбоченился, плечи расправил и затянул:

      – Не ходи, мой сын, во царев кабак,

      Ты не пей, мой сын, зелена вина,

      Не водись, мой сын, со бурлаками,

      Со бурлаками с понизовыми,

      Со ярыгами со кабацкими,

      Потерять тебе, сын, буйну голову.

      – Хорошая песня, душевная, – похвалил Жузла, когда Ванька закончил. – Ты ее откуда слыхал?

      – Ниоткуда, сам сочинил, – сказал Ванька, и морозом посреди лета его пробрало – от того, как сверкнул на него глазищами старик.

      – Кто таков? – спросил он Камчатку, когда добры молодцы один за другим разошлись на работу, воровскую работу, черную.

      – Юродивый это, – Камчатка нос опростал и на землю сплюнул. – Родом он с дальних земель: не то немец, не то француз, не то еще какой турок. По-нашенски говорит странно, не всегда поймешь, и себя не помнит. Лет ему, дескать, под триста, а с чего живет – неведомо. Прибился к нам и не уходит, а мы и не гоним.

      – А ну, подойди ко мне, – позвал Ваньку старик, когда остались вдвоем. Голос у него был, словно ворон каркал.

      Подошел Ванька, стал глядеть в сторону, не в глаза же такому смотреть – боязно.

      – Ты песню по правде сам сочинил? – каркнул