Плывун. Александр Житинский

Владимир. Завтра завезем».

      Пирошников вешал трубку, приговаривая: «Нормально, Григорий! Отлично, Константин».

      Но на этот раз беседа развивалась иначе.

      Геннадий обратил взгляд на заснувшую снова буфетчицу и распорядился:

      – Клава, кружку пива Владимиру Николаевичу.

      Буфетчица, практически не просыпаясь, подставила пивную кружку под струйку пива из краника.

      – Спасибо, зачем вы… Я и сам, – Пирошников смутился.

      – Я вас узнал. Я ведь вот с таких лет вас помню, – показал Геннадий размер примерно в два вершка от стола.

      – Откуда? – удивился Пирошников.

      – Вы же здесь жили. И я уже сорок пять лет живу. Мы с вашим Толиком в одном классе были… Помните, вы его на велосипеде учили, он упал, коленку расшиб? А пока вы его домой увели, я на велике вашем катался. Вы мне разрешили…

      – Правда? Нет, не помню, – признался Пирошников.

      – А как мы прятались от вас на лестнице? Это когда курить начинали, – продолжал Геннадий.

      И этого не помнил Пирошников. Впрочем, нет. Был какой-то семейный скандал по поводу курения Толика. Ему тогда еще семнадцати не исполнилось. Наденька плакала, Пирошников вяло излагал основы антиникотиновой пропаганды. Он тогда уже висел на волоске в своем нечаянном семействе. Вскоре они с Наденькой расстались, и Толик, вполне естественно, воспринял это как предательство отца.

      Впрочем, отцом он Пирошникова не называл никогда. Да и Наденьку не сразу стал звать мамой, ибо воспитывался до шести лет ее родителями, тому были причины.

      Пирошникову дано было другое имя, но гораздо позже.

      – А помните, как вы нам стихи читали? – спросил вдруг Геннадий.

      – Стихи? – вздрогнул Пирошников.

      – Да, про этого… Который погиб в Антарктиде. Я фамилию забыл.

      Да, это он помнил. Толик и его друг были первыми слушателями той баллады. Дописав ее в пустующей комнате коммуналки и перечитав несколько раз, Пирошников вернулся в комнату Наденьки, где Толик с другом обклеивали вырезанными из журнала портретами «битлов» обложки школьных учебников, и с ходу ошарашил их этой балладой. Ему необходимо было кому-нибудь ее прочитать. Баллада была длинной и пафосной, ее тяжелый трехстопный анапест застал врасплох юных битломанов, к концу баллады они совсем осоловели.

      Затем Пирошников рассказал им о герое баллады, сопроводив рассказ назиданием о предназначении человека, его пути, подвиге и бессмертии. Его тогда занимали эти вопросы, которые сегодня выглядели не то что неуместными, но даже какими-то стыдными.

      – Нет, не помню. Отшибло память, – с некоторым раздражением проговорил Пирошников и придвинул к себе кружку пива, поднесенную буфетчицей.

      – Жалко, – разочарованно протянул Геннадий. – А я этого англичанина помню, как он замерзал. И письма писал родным. Вот фамилию забыл.

      – Роберт Скотт, – сухо сказал Пирошников.

      Ему вдруг сделалось неприятно от этих воспоминаний, будто вспоминали не о нем, а о