Чугунная плеть. Повесть. Красный Волк

настала пора

      Рассчитаться с силой добра!

      … Если ты не сразишь чудовище,

      Чье губительно самовластье,

      То чудовище, чье становище –

      Ближе смерти и дальше счастья,

      Чье оружье – чугунная плеть, –

      Кто ж сумеет его одолеть?..

      «Гэсэр»

      Ночь уходила. Побледнела нависшая над мохнатым загривком Тарбаганьей сопки ущербная луна – желтовато-белая, как надкусанная лепешка сушеного овечьего сыра-хурсуна. Заблестела в траве роса, из балки, от реки, пополз туман, мешаясь с горьким кизячным дымом догорающих костров, кольцом окружавших стоянку. На востоке, над степью, проступила серая полоска, а созвездие Семи Небесных братьев запрокинулось за окоем. Подавая знак: скоро серое станет алым.

      Цаган поправил на Лыске седло, подтянул потуже подпругу. Похлопал коня по крепкой шелковистой шее. Рослый сивый жеребец с белым пятном во лбу беспокойно всхрапнул, повел диковатым, навыкате, глазом – и ткнулся теплой мордой хозяину в плечо.

      – Поешь перед дорогой, – к Цагану подошел Церен Бадма. В руках у него исходила дразнящим ноздри паром глубокая деревянная чаша-тавыг с мясной похлебкой – буданом. – Нельзя так – ты со вчерашнего утра ничего в рот не брал.

      – В гости еду. Там хозяин и без того досыта накормит, – усмехнулся Цаган.

      Усмехнулся криво, невесело. И Бадму опять, как ножом, полоснула по сердцу острая жалость – так за эти страшные дни изменился побратим. Запавшие глаза обвело черным, губы свело в суровую злую черту, на обветренном, темном от загара лице резко обозначились скулы. И только на дне зрачков по-прежнему упрямо полыхал отчаянный огонь. За который первенцу тайши Даяна Эрке из рода Красного Волка и дали еще в отрочестве прозвище Зоригте – Страха-Не-Знающий.

      Они уселись у костра прямо на земле, подогнув под себя ноги – и принялись за мясо. Запивая его обжигающим жирным наваром, который по очереди черпали из тавыга кленовыми пиалами, и стряхивая то и дело с ножей, как велит обычай, кусочки мяса и жира на угли – в жертву Хозяину Пламени. Накануне один из воинов их маленького отряда подстрелил в степи сайгака. Часть туши пошла в котел, остальное разделали на полоски и подвесили коптиться в можжевеловом дыму.

      – К твоему возвращению, господин, как раз готово будет, – сказал Цагану воин, возившийся с мясом.

      А в глазах у него Цаган увидел: побей его громовой стрелой владыка небесных вод Лу-Тенгри, но не верит он, что молодой тайша вернется.

      Сайгачина была сочной, похлебка – густой. Но кусок лез Цагану в горло плохо. Вспомнился вдруг будан, который варила жена – с диким луком-джагамалом, с пряными и душистыми степными травами … и не хочешь, а язык проглотишь. В хотоне Даяна Эрке, гордо почитавшего себя равным самым родовитым эзен-тайшам и нойонам Пятиречья, хватало и расторопных слуг, и искусных стряпух. Но Эрдени, улыбаясь, говорила, что для нее только в радость самой готовить для мужа – и, слыша эти слова от красивой разумницы-невестки, суровый свекор, полюбивший ее как дочь, добродушно усмехался в седые усы.

      Цаган вспомнил, как возвращался он летними вечерами домой – после охоты или объезда табунов. Родной хотон встречал его запахом очажного дыма, звонким смехом детворы, игравшей у кибиток, блеянием и мычанием скота, который гнали с пастбищ пастухи, напевными голосами женщин, спешивших с деревянными долбленками-тоорцыгами в руках доить коров и верблюдиц. Он спешивался у входа в кибитку, бросал поводья конюху, откидывал богато расшитую надверную накидку из белого войлока – и нетерпеливо распахивал красные расписные створки. А там, в кибитке, убранной яркими цветными кошмами, мягко сияли глиняные светильники, заправленные бараньим жиром, весело плясало пламя в очаге, вкусно пахло горячими лепешками-борцуками и жаренной на углях кониной – а девушки-прислужницы Эрдени хлопотливо расставляли на войлочных коврах резные блюда и чаши. И лукаво потупляли взоры – притворяясь, будто и не видят вовсе, как молодой хозяин, забыв про обычаи и приличья, прямо у них на глазах сгребает в объятья радостно протянувшую ему навстречу руки тоненькую юную хозяйку. И начинает жадно целовать ее алые губы, зардевшиеся румянцем нежные щеки, выбившиеся из-под парчовой, отороченной красной шелковой бахромой шапочки-халмага густые волосы – черные, как степная ночь …

      А потом она, вся светясь счастьем, ласково и смущенно отстранялась от него. Торопливо оправляла расшитый бисером цегдек – распашное платье без рукавов, которое замужние женщины Пятиречья носят поверх нижнего, закрытого платья-терлига. И раздавался любимый голос – звонкий, будто серебряный колокольчик:

      – Рада возвращению твоему, герин эзен1. Поешь – у тебя глаза, как у голодного волка.

      Он садился на ковер – и руки жены подавали ему лепешки, пододвигали блюда, на которых курились душистым паром жареное мясо и тюнтек – вареники с бараниной, подливали в пиалу из кожаной бортхи холодный чиген2. Он ел, пил – и хмелел не от чигена, а от ее певучего голоса, от прикосновений ее рук к своим и от теплого света, которым

1

Дословно – «владыка дома», то есть муж.

2

Кумыс.