На краю зимы. Елена Евгеньевна Хейфец

комодом в центре «залы».

      – Эх, было бы мне поменьше годков! – сокрушалась Татьяна. Не отпустила бы тебя никуда. Жил бы здесь, да меня любил. А то жизнь прожила, что твой чертополох, одна в миру.

      – На что я тебе, Татьяна? Я себе-то не очень нужен. От меня женщинам один вред. Ты и сейчас хороша, – покривил душой Клим. Отчего одна?

      – Всё не те попадались.

      – Дети у тебя есть? – спросила Татьяна

      – Не завёл.

      – Дети не тараканы, чтобы заводиться. Не пей только. Я смотрю, любишь ты это дело.

      –Так, на отдыхе иногда расслабляюсь, – слукавил Клим, дожёвывая пирожок. Вспомнил Машу. Она тоже была покладиста и терпелива, однако, печёным не баловала, заботилась о фигуре. Хороша Маша, но свобода дороже.

      – Можно я у тебя приберу? – спросила Татьяна. Мусорно больно. Клим оглядел комнату, будто видел её впервые. Краски, кисти, холсты, обрывки газет, которыми вытирал кисти.

      –Ты, Танюш, прости. Творческая обстановка. У меня всегда так.

      – Я понимаю. Мне нравится, что в моем доме какая-то жизнь затеялась.

      Клим собрал этюдник, взял с собой подготовленную Татьяной бутылку с молоком, пирожки и двинулся в поля. Он торопился. На качество порой не хватало времени. Недописанные работы он намеревался доводить в условиях городской мастерской. Здесь, в деревне он бросал кисть, когда садилось солнце. После чего расслаблялся приёмом спиртного и уходил в тяжёлый хмельной сон.

      Сегодня был удачный день. Он сделал два подмалёвка: старую, уставшую яблоню, раскорячившуюся за околицей, и чёрные, полные семян подсолнухи. Клим был собой доволен. Услышал шаги. Обернулся. Перед ним стоял Шурка… Улыбаясь, от волнения потирал руки. У его ног верным псом села, обернув себя хвостом, серая кошка.

      – Что ты делаешь? – Шурка заворожено смотрел, как на холст ложились мазки. Такого он никогда не видел. Его потрясло смешение красок и сходство с тем, что он видел перед собой.

      – Рисую, – Ответ Шурку удовлетворил. Он продолжал стоять за спиной ещё довольно долго, внимательно следя, как Клим вытирает кисти, как собирает этюдник.

      – Ну что, где твоя телега?

      – Там, – ответил Шурка, махнув в сторону рукой.

      –Завтра опять потащишься под моими окнами? – спросил сурово.

      – Нельзя, – ответил дурачок, и было непонятно, что именно «нельзя».

      «Да… у него в голове, как в его телеге», – сделал вывод Клим.

      – Есть хочешь?

      Шурка неопределённо кивнул.

      Последний Татьянин пирожок был разделен между Шуркой и кошкой.

      – Как кошку звать?

      – Кошка, – ответил Шурка и засмеялся.

      На другое утро не гремела телега. Климу на секунду стало не по себе, что это он нарушил жизненный уклад несчастного человека.

      – Сегодня хаты старые рисую, – объявил Татьяне.

      – У нашего дурачка Шурки хата, такая, что тебе надо. Сплошь разруха. С краю села, там с одной стороны двора поле, с другой – улица наша начинается. Как мать умерла, всё в упадок пришло, крыша прохудилась, стена съехала,