Контрабандист из Варшавского гетто. Рустам Булибеков Бахытжанович

куда мне деваться, – махнул рукой Новак.

      – Значит не прислушался к моему совету бросить это все и жить нормально, – строгим голосом сказал полицейский, заложив руки за спину. Новак опустил голову как нашкодивший школяр и покачал головой.

      – Да я шучу, ты что, – искренне произнес полицейский, и оглянувшись назад, продолжил. – Послушай, у меня мало времени, давай встретимся сегодня в семь вечера на Мурановской площади.

      – А где там именно?

      –Со стороны улицы Налевки знаешь, – быстро ответил полицейский. Новак молча кивнул головой.

      – Тогда до встречи, – уже на ходу бросил полицейский, и на секунду обернулся, посмотрев на Новака, —я часто вспоминал тебя, думал, где ты и что. Особенно последнее время вспоминал, – сказал полицейский и на прощание легонько кивнув головой, быстрым шагом пошел к блокпосту.

      – Я тоже вспоминал, пан адвокат, —задумчиво прошептал Новак себе под нос, глядя вслед полицейскому, а потом дернул поводья и вернул повозку на Твардую.

      Повозка мерно застучала по пустой мостовой. Новак несколько раз обернулся, радуясь и удивляясь этой неожиданной встрече. Пройдя немного, он успокоился и остыл, радость встречи отступила, и теперь одна мысль больно уколола его. Он даже поморщился. Абрам Пассенштейн, знаменитый варшавский адвокат, вдруг теперь полицейский.

      Новак презирал еврейскую полицию и для него все служившие там были пустым, никчемным местом, настоящим мусором. Немецкие жандармы и может быть синие полицейские – вот кто были вершителями и через кого, можно было проворачивать дела. А эти… Шуты в формах. Вот, кем были для Новака еврейские полицейские. Но это для него. В самом гетто, они были всесильны. Новаку частенько приходилось сталкиваться с ними, но он знал, чем их приструнить. Несколько купюр, брезгливо вложенные в жирные лапы еврейского полицейского, и он твой.

      Правда пан адвокат – совсем другое дело. Не спеша идя по улице Твардая, Новак вновь живо и ярко вспомнил первые дни августа 1937 год, когда он сидел на неровной, деревянной лавке в клетке для обвиняемых. Вспомнил он жирную, лоснящуюся от пота физиономия варшавского полицейского с густыми усами концами наверх, у которого под натиском пана адвоката во время допроса забегали маленькие, липкие глазки как у крысы, и он искал глазами защиты у прокурора, но обвинитель на процессе в ответ лишь злобно фыркал и мотал головой. И теперь пан адвокат сам надел форму полицейского. Пшемисл Новак даже почувствовал негодование и нечто похожее на душевную боль, какую испытывает человек, когда кто —то близкий ему сильно оступается в жизни, совершив роковую ошибку. Пшемисл Новак всегда считал себя обязанным пану адвокату, который бесплатно и бескорыстно защищал его, и это чувство не было таким, словно ему приковали к ногам тяжелые, неподъемные гири, вовсе нет, а скорее наоборот. Уже в тот же день, когда Пшемисла Новака освободили из зала суда, он твердо решил, что обязательно отблагодарит своего адвоката. Более того, эта мысль настолько заняла его, что не прошло и дня после суда, как