Воспоминания о далёком. Александр Исаевич Давидюк

аллеям санатория, я узнал от него, что такое физика. Слово какое-то странное, впервые услышал. И Вадик мне объяснил, что это наука о природе. Вадик черпал знания от своих старших сестры и брата. «Как хорошо иметь старших братьев и сестёр, – подумал тогда я, – можно и в школу не ходить, всё будешь знать». Но физика меня с тех пор очень заинтересовала.

      Однажды к нам домой пришли очень прилично одетые молодые люди и стали записывать нас для переписи населения. Я услышал вопрос о национальности, и мама ответила: «Евреи». Так как слово «перепись» я понимал как возможность что-то переписать, то есть написать по-новому, написать иначе, то я вдруг спросил: «А можно меня переписать русским?» Я думал, что русские – это все, кроме евреев, которых можно оскорблять кому не лень. Всё, что я знал, это то, что быть евреем значит слышать оскорбление «жид». Само слово «жид» ничего не выражает. Оскорбляло выражение лица, ехидство или ненависть нееврейской рожи, от которой это словцо выскакивало. И вот я придумал такую отмазку. Все рассмеялись, кроме бабушки, которая меня очень любила и, видимо, сочла мой выпад предательством. Её любовь выражалась не в словах или поцелуях. Она, маленькая, щуплая женщина, носила меня, барбоса здорового, на шее по несколько километров, чтобы я не устал. Почему носила, а не возила на трамвае? Потому, что жили мы очень бедно и бабушка вынуждена была экономить. Каждый понимает любовь по-своему. Кто-то много говорит о любви и осыпает поцелуями, а кто-то молча носит на горбу любимого человека.

      Я помню свои мысли, чувства и обстоятельства в том возрасте. В школьном буфете меня кормили только стаканом разбодяженного кефира, хотя стоял запах варёных сарделек, которые раздавали по каким-то спискам – видимо, совсем сиротам или с родителями без ног. Хотя и я был сиротой. Не только без отца, но матери моей была даже не половина. Я тогда так и подумал: мол, наверное, мне не дают сардельку потому, что я еврей и таких врагов, как Колька, полно. Но потом я услышал, что есть дети, которым ещё хуже, чем мне. Моя мама была инвалидом третьей группы, а давали сардельку детям инвалидов второй и первой групп. Я тогда задумался: а почему моей маме не дали вторую группу? Она же без руки и беспомощна! Но чувство несправедливости, побуждаемое голодом, за каждым завтраком разбодяженным кефиром, со временем затихало в смирении.

      Тогда, при переписи населения, я подумал, что моё решение учли и меня записали русским, потому что никто не сказал мне «нет», и вопрос больше не поднимался.

      С Вадиком Турко мы дружили года три, пока наши судьбы навсегда не разошлись, растворились в миллионном городе. Одесса росла новыми районами. Семья Турко переехала, и Вадик после летних каникул не вернулся в класс. Он перевёлся в другую школу. Но всё же однажды, много лет спустя, когда нам было по 17, судьба нас свела ровно на две минуты. Я работал санитаром в травматологической клинике профессора Герцена. Как-то медсёстры радостно