Четвертая Беты. Гоар Маркосян-Каспер

таком случае, ты действительно свалился с Рэты. Этой премудростью напичканы мы все. Эти глубокомысленные глупости и нелепые сентенции, слыша которые, пускают слюни невежды и болваны, эти перезрелые плоды ночных раздумий идеологов Лиги преследуют нас везде. Или ты слеп? Оглядись.

      Дан машинально огляделся. В самом деле, стены были разукрашены надписями и увешаны плакатами, которые он, входя, принял за рекламные и рефлекторно отключил восприятие.

      – От этого нет спасения. Газеты, фонор, визор, стены, куда ни повернись – изречения, призывы, наставления! Их можно не читать, но они как-то цепляются, забираются в память, лезут на язык… От этого не спрячешься, можно сойти с ума, повеситься, утопиться!

      – Поэт! Ты когда-нибудь доиграешься, – высокий плечистый человек с мрачным лицом неожиданно возник за спиной Поэта и мягко положил руку ему на плечо. – Лучше спой.

      – Спой… – пробурчал Поэт, не оборачиваясь. – Познакомься с моими новыми друзьями, они только что сбежали от людей Марана.

      – От людей Марана?

      – Он арестовал их, а они…

      – От Марана сбежали арестованные? Ты шутишь?

      – Не понимаю, – пожаловался Дан, – вы все удивляетесь, что мы удрали, но никто из вас не полюбопытствует, за что нас арестовали.

      – В наше время скорее пристало спрашивать каждого встречного, почему он до сих пор не арестован, – меланхолично ответил Поэт.

      – Поэт! Лучше б ты спел.

      – Ты полагаешь, это безопаснее? Что ж…

      Остальное Дан помнил смутно. Неожиданно сильный голос Поэта, нежное звучание ситы, влажные глаза Ники, лица людей, которых становилось все больше… удивительно, сколько людей могло поместиться в этом тесном подвальчике, они сбились в плотную массу, окружившую стойку – Поэт давно уже уселся на стойку, свесив ноги, и у самых его колен сидели на полу неподвижные слушатели. О чем он пел? Дан запомнил только одну строчку, и когда через какое-то время его сознание прояснилось, он поймал себя на том, что повторяет и повторяет: «и дома умирают, как люди»…

      Потом они куда-то шли – он, Поэт и Ника… или нет, Поэта с ними не было, они шли с Дором, это тот высокий плечистый человек… а может, с ними был кто-то еще? Вроде нет. Опять пробирались дворами, поднимались, кажется, по узкой крутой лестнице, потом… потом?..

      Дан открыл глаза. Он лежал на узкой длинной тахте, чудовищно жесткой – края досок впивались в его спину через тощую подстилку и даже через подушку, казалось, острый край уткнулся прямо в голый череп. Он поморщился и перевернулся на бок. Жутко болела голова.

      Комната оказалась маленькой и низкой, штукатурка на потолке потрескалась и приобрела грязно-серый оттенок, подобие ткани, которым были обиты стены, висело лохмотьями, окно выглядело немытым… или у них стекла такие мутные?

      У окна на крохотной табуретке сидела Ника и тихо разговаривала с тщедушной девчонкой лет шестнадцати-семнадцати. Заметив, что Дан озирается по сторонам, она без особого почтения осведомилась:

      – Ну что, пьянчужка? Головка болит?

      – Болит, – пожаловался