Не уходи. АНАТОЛИЙ ЭММАНУИЛОВИЧ ГОЛОВКОВ

чавканье. Будто внутри меня кто-то кого-то ел. Она сердилась: уж извини, ничем помочь не могу, это конкретно твое сердце.

      Зимой она вдруг попросила съездить с ней на вызов.

      Серым днем на полустанке коченел товарняк, пыхтел тепловоз, кисло пахло углем, с рельс стекали молочные струйки снега.

      Машинист с шапкой в руке тупо смотрел на снег и на пятно в снегу, как если бы пролили вишнёвое варенье.

      Там лежал мужик без ноги и смотрел в пустое небо. Будто кого-то ждал.Я не сразу узнал Сутягина, кузнеца с другого берега реки.

      Мама закончила с раненым, его понесли в грузовик. Тут он забеспокоился насчет второй ноги, стал ерзать и материться. В этом не было проку, пришивать конечности еще не умели. Но мать все равно послала меня за ногой.

      Поодаль из сугроба торчала ступня. От удара валенок мужика Сутягина вместе с калошей отлетел в сторону.

      Меня удивили не осколки костей, не обрывки жил и сосудов, а дырка в носке, из которой торчал палец с желтым ногтем.

      Я ухватил ногу и понес на руках, как воин-освободитель спасенного ребенка, но вырубился.

      Очнулся от нашатыря и ладони матери на лбу: жаль, не получится из тебя доктора.

      Фронтовой фонендоскоп достался моему сыну.

      БАНЬКА ПО-БЕЛОМУ

      В гарнизонной бане на берегу Еменки первыми мылись офицеры, за ними женщины с детьми. Последними солдаты.

      За год до школы я еще ходил с мамой.

      Она легко ступала с копной соломенных волос из-под платка, в белом полушубке на голое тело, в белых же бурках, по тропе среди сугробов. За нею я, неуклюжий, дальше сестра. И так мы гуськом входили внутрь сруба, за тяжелую дверь, в царство пара, мыла и березы.

      Сидя через шаечку, мы с сестрою слушали голоса из парной: ты, Лида, по спинке-то пройдись, к пяточкам прижми!.. Ага! Хруп, хруп!.. Да посильнее, девка! Веника жалко?.. Посильнее на фронте давали! Получай, Галь!.. Ух, дятел мой залетный! А-а!.. И мужика не надо!.. Его всегда надо! Хряп, хряп!.. Все. Уморилась, Галь, не могу… Ну-дык, теперича ты ложись, командирша!

      Бежали к Еменке в прорубь, пар от тел розовых, трюх-трюх – плюх в воду черную, да с матерком. Визгу до самых казарм.

      Еменка, река Невельская, зеленая, родная!

      Засидишься в парной, прорубь ледком затянет, тут смотри, не зевай.

      Худоба не в моде была, наголодались бабы. Говорили – мужики не собаки, на кости не бросаются. Я понимал так: советские солдаты боятся костей и обходят стороной или отдают собакам.

      Наташку помыли уж, одевают, а меня башкой в шайку. Где мочалка? А хозмыла брусок?.. Давай, три! Да докрасна три, не жалей себя, сынок!

      Сквозь пар – белые бедра, ноги.

      Похожих женщин я видел потом в виде статуй со снопами, на высотках Москвы.

      Черные треугольники внизу живота. Но меня-то больше изумляли груди с розовыми сосцами: как же с ними бежать неудобно, подпрыгивают, а ночью спать мешают.

      Лида, послушай, куда это твой пацан зырит?.. Да пусть зырит, Галь. У него еще пиписька не выросла!.. Нет, нет, ты обрати внимание, он уже как-то не так зырит… Ты думаешь? Ладно, сынок, давай-ка марш отсюда!.. Ты же велела еще за