Киевский котёл. Татьяна Беспалова

не похож на Карла Маркса, хоть и бородат, – пробормотал я. – Ты светишься. Ты святой.

      – Из нас двоих скорее уж ты святой, и таких как ты должно изображать на иконостасах, – сказал стрик.

      – Я? Но почему? Я никогда не стремился… Напротив, я всегда стремился к другому.

      – К обладанию рыжей блудницей, – в интонации старика я услышал иронию.

      – И к этому тоже. Но в основном я стремился к коммунизму. Коммунистическое будущее, понимаешь?

      – Ты – герой. Святость всегда начинается с геройства, поэтому ты на верном пути. Но не к коммунизму, конечно. Тебя наставляли в плохом, но и сами наставники пали жертвами своих заблуждений, а потому и наука их оказалась пустой.

      – Я святой? Не может быть! Я – коммунист. А наставники… Меня воспитывали родители, комсомольская и партийная организации, преподаватели в военном училище. Я беспокоюсь о матери! Тебе известна ее судьба?

      – Коммунизм не важен, как не важна теперь и женщина, давшая тебе жизнь. Важна душа. А душе необходима вера.

      – Мать не важна? Коммунизм не важен? Да за такое к стенке ставят, тем более в нынешних условиях, когда враг подбирается к сердцу Родины. А может быть… Мне страшно, Ермолай!

      – Страшно? Тогда скажи, «сердце Родины» – где это?

      – Киев! Нет, Москва! Что, если враг уже в Москве? Я не должен говорить… За такое – к стенке… Мне страшно, Ермолай!

      – Враг бывал в Москве. И не раз. Враг и сам понимает, что обладание Москвой не обеспечит ему победы, потому что сердце Родины не там.

      Речи чужака казались мне и странными, и слишком правильными одновременно. Более правильными, чем речи преподавателей военного училища, Оржицких окружкомовцев или моих полковых командиров. И даже более того. Представления о жизни моей родной матери не соответствовали коренной, душевной истине, той правде, что струилась в осеннем дожде, сверкала в волосах Галюси, трепетала смертным страхом в моей груди.

      – Сердце Родины вот здесь, – мужик закрыл огромной ладонью левую часть своей груди. – Здесь у человека сердце, – повторил он.

      – Так же говорит и мой отец. По пьяни, конечно. Он болтун-балагур, картежник и бабник…

      – Отец? Кто таков?

      Старик уставился на меня. Взгляд его причинял такое же беспокойство, как возня насекомой пехоты в складках шинели, служившей мне одеялом.

      – Я не знаю, кто мой отец, – выпалил я внезапно и зарыдал.

      Но теперь это были иные слезы, не стыдные, осознанные, несущие облегчение.

      – Снова заплакал, – проворил старик. – Это хорошо.

      Я действительно ощущал губами жгуче-соленую влагу, смаковал ее. От слез щекам было щекотно, но ощущение это казалось мне приятным. А старик продолжил свое бормотание. Я по-прежнему не мог разобрать слов, хоть он вроде бы говорил на русском языке. Одно лишь слово я разбирал. Старик время от времени и на все лады произносил мое имя: «Егор», «Егорий», «раб Божий Егор» и тому подобное. Я собрался возмутиться: зачем, дескать, старик называет меня рабом, но слезы все еще душили меня,