По делам нашим. Евгений Васильевич Согласов

как грех человека измучил, – сказал на это отец Офонасий. – Душа согрешающая да умрёт. Кто усмотрит прегрешения свои? От тайных моих очисти меня".

      Ефима подняли и привели в сознание. Сняв повязку со щеки, обнаружили рваную рану на ухе.

      "Давно ты его заподозрил?" – спросил целовальник.

      "Он сказал, что зубы болят, и что он чеснок прикладывает. Когда же я подходил к нему, не почувствовал запаха чеснока. Вот Вавила, – отец Офонасий кивнул на сотника, – сегодня ел чеснок".

      "Ишь ты, нюхач", – усмехнулся сотник Вавила.

      "Так, нюх у меня острый, – согласился отец Офонасий. – Но про чеснок Ефим мог сказать, чтоб только отделаться от советов, а вот казанки на правой руке у Ефима сбиты. Я это сразу увидел, когда про разбитую губу Митрия узнал".

      "Во как! – воскликнул Никодим. – А я-то думал, ты Ефима утешаешь в горе, подходя к нему".

      "А я и утешал перво-наперво, – признался отец Офонасий. – Только сначала я думал, что утешу ему боль утраты, а потом вдруг понял, что совесть его мучает. Совесть она ведь тоже уличает. Надо только увидеть". – "Значит, не совладал с собою Ефим полностью".

      "С совестью не совладал. Не смог молчать её заставить. Это в его пользу. А теперь, когда таиться не надо, ему легче станет. Хоть и тяжело".

      Ефима отвели в избу к старосте, где и учинили допрос.

      "За что же ты, Ефим, брата единокровного порешил?"– прозвучал главный теперь вопрос.

      "Я? За что?.. Да в последнее время постоянно лаялись с Митрием. А в последний раз сцепились нешуточно… Слово за слово. Он прямо осатанел. С ножом кинулся. Потом всё так было, как отец Офонасий рассказал. Словно рядом стоял".

      "Эх, Ефим, кабы я стоял рядом. Не случилось бы горе", – посетовал отец Офонасий.

      Ефим с тоской посмотрел на священника и продолжил: "Значит, тыкает он в меня ножом. Я палку от цепа схватил и по руке ему ударил, попал. Он нож-то выронил, взвыл, за руку схватился. Я подумал, что остановится, а он вдруг с рыком звериными на меня кинулся, к стене припёр, к горлу тянется, да об стену головой меня. Ухо порвал. Тут я взъярился. Ударил его. Тут у него падучая и начнись… Плохо помню дальше… Схватил я нож… Знаете дальше".

      "Как же ты брата в падучей?"

      Ефим долго молчал, потом выдавил из себя: "Не хотел я, не мог я Митьку убить… Осатанел я тоже, наверное… Одно слово, осатанел". – "Знаешь, что теперь тебе казнь будет?" – "Знаю, – Ефим уронил голову. – Нет мне прощения".

      "Собирайся в уезд", – велел целовальник. Ефим поднял голову и попросил: "Дозволь мне брата похоронить. Попрощаться". Никодим задумался: "Времени хватает. Ладно. А не убежишь?"

      "Не убегу", – пообещал Ефим. Староста вскинул брови: "Как же ему бежать? Общество, мир, подведёт".

      В те времена, в случае бегства преступника, вина перекладывалась на мир, общину, вынужденную в таком случае платить огромный штраф, пеню.

      Но это ещё не вся история. Не вся? Нет, не вся. Вперёд, читатель!

      Отец Офонасий исполнял службу отпевания по Митрию. Отпевание происходило в старой сельской любачёвской церкви. Отец