Куколка. Ирина Леонидовна Воробей

Она сняла шляпу, медленно, траурно, как это делают актеры в театре при получении прискорбной вести по сценарию, и опустила голову. Девушка вся сжалась от предвкушения ужасного и не могла поднять взгляд на отца, который, уже начиная что-то подозревать, сверлил ее округленными серыми глазами, всегда казавшимися влажными, но сейчас особенно.

      – Удовлетворительно, – с тяжелым вздохом призналась Татьяна.

      – Как?! – опешил отец, будто совершенно не был готов к такому повороту событий, будто даже гипотетически не представлял такой возможности. Он развел руками в воздухе, из-за чего мука осыпалась на пол. – Это, несомненно, все эта Сурканова! Подлюка, которая меня всю жизнь ненавидела. Она придиралась? Что она сказала?

      – В том-то и дело, что ничего, – опустошенно ответила Татьяна, по-прежнему, не поднимая глаз.

      – Вот овца старая! – снова крикнул отец с досадой, болью и ненавистью, хлопнув ладонями о бедра.

      Теперь к муке с рук добавился толстый клуб муки с фартука. Все это тоже со временем осело на пол и немного на пепельные волосы Татьяны, но она этого не заметила. На лысой голове отца же мало что задерживалось, даже его собственные волосы.

      – Я уверен, что это все она. Как я надеялся, что ее там не будет! А Прохоров что?

      – Тоже ничего.

      – Ну, он-то как мог промолчать? – отец еще больше округлил глаза в недоумении, но потом цокнул губами и добавил. – Тоже мне, маразматик конченый! Поди уже совсем не соображает. Кто его там держит до сих пор?

      Отец всегда говорил очень выразительно, с большим чувством, чем испытывал на самом деле, любил подчеркивать свои эмоции анахронизмами либо просто пафосными фразами. Театральность проявлялась в каждом его резком жесте рук или мимике лица. Это настолько вжилось в его характер, что перестало быть сценичностью и стало повседневным поведением. Сейчас он тоже говорил громко, четко расставляя ударения и выдерживая паузы, на оскорблениях повышал до тонкого голос, чрезмерно закатывал глаза и стискивал зубы.

      Татьяна продолжала молчать с повинной, стоя у двери, не раздеваясь, сжимая шляпу в тонких пальцах. Отец все равно продолжал оправдывать ее, хотя она была этого не достойна, а члены комиссии не заслужили таких оскорблений. Она знала, что рано или поздно эти оправдания превратятся в разочарования. От боли на глаза навернулись слезы, но девушка до бледноты сжала губы, чтобы ни одна слезинка не вытекла.

      В негодовании отец ударил белой пятерней по макушке, оставив там жирный мучной след, вторым ударом он смахнул все это снова на пол, а после третьего заплакал. Татьяна кинулась его обнимать, бормотать что-то нечленораздельное, лишь бы что-то говорить, но толкового и утешительного она ничего сказать не могла, потому что все, действительно, было печально.

      – Все прахом! Эти старые маразматики загубили мою дочь! Лишили ее будущего! – между всхлипываниями восклицал отец, держась руками за голову.

      – Ну, паап, ну, что ты