Сжигая пред собой мосты. Дмитрий Чарков

бежевое махровое полотенце. Полумрак и тишина.

      Рядом с изголовьем, в глубоком кресле-качалке, сидел отец, подперев одной рукой голову и уставившись в точку где-то на полу, различимую только ему.

      – Проходи, – сказал он, не поднимая глаз на сына.

      Иван как-то неловко переступил порог и присел на тахту у стены.

      Дед Николай выглядел как обычно, когда отдыхал после обеда на своём огороде – хмуро и замкнуто. Он даже и руки всегда так же складывал чуть повыше выпирающего живота, который в последнее время поддерживал кожаный бандаж. В голове Ивана промелькнул бестолковый вопрос: «Интересно, а сейчас под его пиджаком надет этот бандаж?» Он перевёл взгляд на острый гоголевский нос и дальше, на редкие седые пряди. Рядом с его головой, на стуле, лежал маленький томик Есенина из родительской библиотеки – внук сразу узнал его: в последнее время, приходя на семейные обеды, дед неизменно усаживался с ним у торшера, надевал очки в роговой оправе с толстыми стёклами и так сидел, перечитывая давно известные строки, пока Иван или младший, Борис, не увлекали деда к общему столу.

      Странно, но этот томик сейчас не выглядел неуместным у деда в изголовье.

      – Идите, помяните, – позвала с кухни мама.

      Иван подождал, пока отец тяжело поднялся, и сам вслед за ним встал с тахты. Проходя мимо, Сергей Николаевич тихо проговорил:

      – Пойдём, Иван, помянем деда.

      Тот молча кивнул, затем подошёл ближе к стульям. Их высокие спинки на одном уровне образовывали черту, вдруг показавшуюся ему неким физическим барьером, отделявшим внука от деда, как жизнь от смерти. И ещё она представилась той полосой, что была в этот момент общей – и для Ивана, и для Николая Кузьмича: каждому своя сторона, но в целом единая лента. Сбоку на круглом обеденном столе, поодаль от окна, стояла погашенная свечка на металлической крышке от стеклянной банки. Он достал из кармана спички и, чиркнув, поднёс зардевшее пламя к тонкой белой нити – не хотелось оставлять его здесь совсем одного.

      На кухне мама уже приготовила рюмки и тонко нарезанное наспех сало с хлебом. Тут же в глубокой походной миске лежали соленья – огурцы, помидоры, отдельно грибочки: дед был мастером на эти штуки, а Сергей Николаевич и Иван Сергеевич уже – вишь как! – «не крутили». Не было ни времени на свой огород, ни интереса к своей зелени.

      Может, ещё появятся.

      – Ну, царствие ему небесное! – сказала мама.

      Отец укоризненно посмотрел на жену, но промолчал, выпив и бережно поставив рюмку на голубую клеенчатую скатерть. Иван последовал его примеру. В семье партийного работника такие выражения не были в привычном обиходе.

      Никто тогда не мог и подумать, что не пройдёт и трёх лет, как сам он, убежденный коммунист, будет стоять перед иконой Спасителя, осеняя себя крестным знамением – молча, стиснув зубы, вспоминая прожитые годы теперь уже таким неуверенным взглядом из проклятых девяностых…

      После водки от сердца немного отлегло. Отец с матерью закурили. Неожиданно Сергей Николаевич произнёс задумчиво:

      – Батя крутой был мужик, а ведь… меня в жизни и пальцем не тронул. Только один раз…

      Иван хрустнул ядреным дедовским огурцом и взглянул на отца. В годы развитого социализма такое отношение к подрастающей смене тоже не было в обиходе: детей частенько лупили, как сидоровых коз. Впрочем, не по внутренней злобе в большинстве случаев, а так – исключительно в целях коммунистического воспитания. Тогда всех лупили в этих целях, не только детей, и не только сидоровых.

      – Помнишь тот мост на Угловой, под которым трамваи проезжают, мимо «Дальдизеля»? – спросил отец, наливая по второй.

      – Конечно, – кивнул Иван.

      Это был небольшой металлический пролёт метров длиною двадцати над оврагом, по дну которого проложили трамвайные пути. Мост соединял нефтебазу с речным портом, и по нему регулярно гоняли покрытые снаружи нефтяной пленкой цистерны с горючим. В том районе постоянно стоял невыветриваемый специфический запах химикатов. Недалеко располагалась и средняя школа, для заводских, которую он закончил, сын советских интеллигентов. Тогда вопросы экологии и производственной безопасности трактовались несколько иначе, чем годы спустя: детей с малолетства приучали нюхать если не порох, то нефть и металл, и играть неподалёку: суровое, но счастливое детство.

      – Мост тот не всегда был стальным. Во время войны он был деревянным. А завод назывался «Арсенал», в цехах дизели собирали для танков, а на нефтебазе готовили топливо, и по мосту перегоняли на платформах в порт, там перегружали… в общем, режимный объект.

      Отец поднял рюмку.

      – За батю! – коротко сказал он; Иван тоже выпил, а мама пригубила. – Твой дед во время войны был начальником цеха на «Арсенале». Ответственная работа, сам понимаешь. Как он умудрился пережить тридцать седьмой, а потом и сорок первый – уму непостижимо.

      – Такой молчун был, – вставила мама.

      – Да, – кивнул отец, – может, поэтому и выжил, что молчал: ни о себе, ни о ком-то другом слово из него не выдавишь. Лиши изредка, и то – только хорошее,