Память. Людмила Евгеньевна Кулагина

вид такая доходяга. Куда ты? Не доплывёшь!

      Я упрямо гребла. Холодная вода освежила мозг, быстро приведя меня в чувство. Я плыла уверенно и спокойно.

      – Всё равно вернёшься! Тебе не доплыть!

      Я не отвечала.

      – Дура, утопнешь, – опять закричал Семён десять минут спустя.

      Ответа, как и прежде, не последовало.

      – Мне же тебя спасать придётся, возвращайся!

      Молчание.

      – Ты сумасшедшая!

      Вскоре я увидела, что Семён плывёт на лодке рядом со мной.

      – Садись в лодку, – приказал Семён. – Простынешь, вода уже холодная.

      Я упрямо гребла, от злости не чувствуя ни холода, ни усталости. Прошло уже около получаса. Я попала в течение, меня сносило, несмотря на героические усилия, берег не приближался.

      – Залазь. Я тебя не трону. Клянусь. Всё желание отбила своим героизмом. Чего боишься-то? Не собирался я насильно ничего делать. Я видел, как ты смотрела, забирайся в лодку, точно не трону. Ты и так худая, а теперь совсем синяя, как труп. Давай руку.

      Семён наклонился, схватил меня за руку, приподнял, я перегнулась через борт и с трудом вползла в лодку, свернулась калачиком, пытаясь согреться, да так и осталась лежать, не в силах сесть.

      – Может тебя растереть, чтоб согрелась? – спросил серьёзно Семён. Я дёрнулась испугано. – Ладно, лежи, не трону. Только не вздумай снова в воду прыгать, погибнешь. Спасать тебя не буду! – всю дорогу до берега Семён распекал меня, рассказывая, какая я глупая, дурная. Я его уже не слушала. Стучала зубами от холода громче, чем он говорил.

      – Иди домой, – сказал Семён мне. – Я позже приду. Лодку оттащу.

      Я мокрая и синяя зашла в избу. Ганна изумилась.

      – Что с тобой?

      – С мостков упала, – соврала я.

      – А чего ты туда попёрлась. Бельё ведь уже постирано?

      – Умыться захотелось, – краснея от неловкости, проговорила я.

      – Иди, переоденься, – сказала Ганна.

      – Ничего, так высохнет, – отказалась я.

      – А у тебя, небось, и смены нет! Вот голыдьба! Олеська! Дай ей свой сарафан, а то её ещё и лечить придётся.

      Олеся с Ориной, услышав крик Ганны, зашли в дом и прыснули от смеха, увидев меня, стоящую в луже в прилипшей к телу одежде!

      – Мамка, неужто ты новую оглоблю купила, – покатывалась со смеху Олеся. – Что-то тонковата она, оглобля-то, как бы не переломилася.

      – Охолонись, Олеська, – оборвала смех снохи Ганна, – Лучше одёжку ей старую свою отдай!

      Олеся не посмела ослушаться, и вскоре я вышла на крыльцо в Олесином сарафане. Это вызвало новый приступ смеха. Сарафан был широким и коротким, я переминалась с ноги на ногу, а девки хохотали, придумывая всё новые и новые шутки про пугало, которое плохо набили соломой. Веселье прервал вернувшийся с реки полуголый Семён, и мы, все трое, засмотрелись на него. Он, пританцовывая и напевая, прошёлся по двору, поглядывая на нас. Олеся и Орина смотрели на него с нескрываемым восхищением.

      – Какой