Карамазовы. Федор Достоевский

девицу… Уж одно то, что вы о ней осмеливаетесь заикнуться, позор для нее… Не позволю!

      Он задыхался.

      – Митя! Митя! – слабонервно и выдавливая из себя слезы вскричал Федор Павлович. – А родительское-то благословение на что? А ну прокляну, что тогда будет?

      – Бесстыдник и притворщик! – неистово рявкнул Дмитрий Федорович.

      – Это он отца, отца! Что же с прочими? Господа, представьте себе: есть здесь бедный, но почтенный человек, отставной капитан, был в несчастье, отставлен от службы, но не гласно, не по суду, сохранив всю свою честь, многочисленным семейством обременен. А три недели тому наш Дмитрий Федорович в трактире схватил его за бороду, вытащил за эту самую бороду на улицу и на улице всенародно избил, и все за то, что тот состоит негласным поверенным по одному моему делишку.

      – Ложь все это! Снаружи правда, внутри ложь! – весь в гневе дрожал Дмитрий Федорович. – Я свои поступки не оправдываю; да, я поступил как зверь с этим капитаном и теперь сожалею и собой гнушаюсь за зверский гнев, но этот ваш капитан, ваш поверенный, пошел вот к этой самой госпоже, о которой вы выражаетесь, что она обольстительница, и стал ей предлагать от вашего имени, чтоб она взяла имеющиеся у вас мои векселя и подала на меня, чтобы по этим векселям меня засадить, если я уж слишком буду приставать к вам в расчетах по имуществу. Господа свидетели, простите гнев мой, но я предчувствовал, что этот коварный старик созвал всех вас сюда на скандал. Я пошел с тем, чтобы простить, если б он протянул мне руку, простить и прощения просить! Но так как он оскорбил сию минуту не только меня, но и благороднейшую девицу, которой даже имени не смею произнести всуе из благоговения к ней, то и решился обнаружить всю его игру публично, хотя бы он и отец мой!..

      Он не мог более продолжать. Глаза его сверкали, он дышал трудно. Но и все в келье были взволнованы. Все кроме старца с беспокойством встали со своих мест. Тот же сидел совсем уже бледный, но не от волнения, а от болезненного бессилия. Умоляющая улыбка светилась на губах его; он изредка подымал руку, как бы желая остановить беснующихся, и уж конечно одного жеста его было бы достаточно, чтобы сцена была прекращена; но он сам как будто чего-то еще выжидал и пристально приглядывался, как бы еще не уяснив себе чего-то.

      – Дмитрий Федорович! – завопил вдруг каким-то не своим голосом Федор Павлович. – Если бы только вы не мой сын, то я в ту же минуту вызвал бы вас на дуэль… на пистолетах, на расстоянии трех шагов… через платок! через платок! – кончил он, топая обеими ногами.

      Дмитрий Федорович страшно нахмурился и с невыразимым презрением поглядел на отца.

      – Я думал… я думал, – как-то тихо и сдержанно проговорил он, – что приеду на родину с ангелом души моей, невестою моей, чтобы лелеять его старость, а вижу лишь развратного сладострастника и подлейшего комедианта!

      – На дуэль! – завопил опять старикашка, задыхаясь и брызгаясь слюной.

      – Стыдно! – вырвалось вдруг у отца Иосифа.

      – Стыдно