Беседы с патриархом Афинагором. Оливье Клеман

к определенному строю духовной жизни. С тех пор как высокая фигура Афина-гора I появилась на телевизионных экранах и в иллюстрированных еженедельниках, христиане Запада, а благодаря средствам массовой информации и толпы людей, сумели по-своему почувствовать, что и «православный» Восток под пластом всех склерозов и расколов, принесенных историей. сохраняет верность христианскому единству, которую патриарх символически облек в слова и жесты примирения. Для цивилизации, которая пятится к смерти, по-обезьяньи копируя молодость, иконописное лицо Афинагора заговорило о старости, насыщенной мудростью, и – кто знает? – может быть стало каким-то знаком преображения и самой смерти. «Архетип старого мудреца», как сказал бы Юнг, мудреца, умеющего дать почувствовать, что жизнь, завершаясь, превосходит себя, и что в глубине вещей лежит не небытие, а любовь.

      Прошли годы с тех пор, как я, родившийся в атеизме. как другие рождаются в Церкви, отправился в это духовное паломничество в страну Востока и совершил решающий шаг в своей жизни, приняв крещение в православной Церкви. Я наблюдал за действиями патриарха и видел, сколь они плодотворны. За ночью души, ныне переживаемой Западом, мистической ночью, по выражению Хуана де ла Крус, мне открывалась иная сторона христианства, менее шумная, но более молитвенная, тяготеющая к своим «восточным» корням. Я видел и то, как некоторые бунтари понимали наконец, что единственное настоящее отчуждение – это отчуждение. которое лишает человека бесконечного. Вот почему, когда мне предложили написать эту книгу, я принял это предложение как призыв к служению единству.

      Долгие летние недели 1968 года я провел с патриархом. Сначала в Стамбуле, затем на Принцевых островах и на богословском факультете в Халки, куда он приезжал немного передохнуть, воспользовавшись тишиной каникул. Поначалу он опасался встретить во мне одного из тех интеллектуалов, что хоронят жизнь под книгами (некоторые даже полагают что похоронили Бога), одного из тех богословов, которых он не любит за то, что само начало Жизни они обращают в отвлеченное понятие и оружие для полемики. Я молча выжидал, погрузившись в ритмы безмолвия, уважения и открытости, столь значимые на Востоке. И встреча состоялась. Патриарх увидел, что внимание мое обращено к чему прежде всего как к человеку, а не к образу. в котором он должен выступать. Он ощутил во мне любовь к своему народу и любовь к Византии. Но нас сблизило нечто еще более глубокое: за внешними границами Церквей мы по-разному угадывали в свете Евангелия новый лик Неведомого, Живого, делающийся прозрачным в истории, ставшей планетарной, и в космосе, распахнувшемся перед нами в своей бесконечности. Афинагор, любящий игру слов, сказал мне однажды, что я богослов… милосердный (Clement), а милосердие, между прочим, есть одно из лучших имен Божиих. С этого дня он стал считать меня своим. «Здесь вы – мой монах, вы должны мне повиноваться». И я был послушен, как бы обретя в нем отца. И когда он того хотел, я присаживался рядом с ним, как ученик у ног учителя. «Так старый человек исповедуется молодому», – сказал он мне однажды потому в наших беседах ничего не придумано, Разу меется, я не брал у патриарха никаких интервью и никогда не позволял себе делать какие-либо записи, когда он говорил со мной. Но у сердца хорошая память. Записывая все. что относится в этой книге собственно к разговорам, я поступал подобно античным историкам: восстанавливал речь, отталкиваясь от духа, от глубинных намерений говорившего. Я сблизил и скоординировал высказывания патриарха, прибегая иной раз и к недавним его посланиям, развивавшим его мысль. Но этой мысли, точнее, словам патриарха, я пытался вернуть своеобразие его речи. Я действовал не столько как фотограф, сколько как живописец, ч го хочет передать в облике тайну существования личности.

      Единственное, что мешало мне писать, была сама форма диалога. Это слово, которым выражает себя все то, чем действительно славен Запад, подразумевает равенство партнеров. Восток, внося в человеческие отношения горячую простоту, неведомую нам более сохранил чувство уважения. Когда слушаешь человека – патриарха, старца, мудреца, – отношения почтительности в вертикальном, а не горизонтальном смысле складываются сами собой. Я более слушал, чем говорил. Более спрашивал, чем утверждал. Мое участие в разговорах с патриархом следует воспринять скорее как отражение его слов, как эхо, что звучало порой словами, а порой молчанием.

      Чтобы верно понять человека и его слова, их нужно было вернуть в тот духовный мир, из которого они вышли. В остальном же. если не в области языка, то в области духа роль переводчика мне знакома. Это предопределило и структуру книги. Сначала мы вкратце представим читателю православную Церковь, – речь о ней мы продолжим в других главах, затем расскажем об основных вехах жизни Патриарха. Однажды вечером в Халки я слышал как он беседовал в саду со своей сестрой об их детстве. Он немало рассказал и мне о своем жизненном пути. Глубокими корнями уходит он в землю той страны. история которой мало известна на Западе. Эти рассказы служат фоном для картины, иногда импрессионистической, иногда тщательно выписанной. как в некоторых «примитивах». Затем наступает черед самих бесед. В них, я надеюсь, можно будет ощутить. до какой степени Дух, составляющий живое Предание Церкви. может стать juvenescens, «омолаживающим», как писал во II-ом веке пришедший с Востока ученик ученика