Я верю, что тебе больно! Подростки в пограничных состояниях. Анна Леонтьева

меня обижает. Так вот, в тот момент я поняла: мой гнев – это моя броня! Что этот порок на самом деле спасает меня от окружающего мира. Это как панцирь под кожей: всем кажется, что я такая мягкая, нежная, кто-то пытается меня уколоть – а под кожей – сталь моего гнева! И обидчик ломает свои колющие предметы. Мой гнев – это ответ: „Идите все! Я хорошая! И не дам себя проткнуть!“ Так я поняла, что мой гнев – правильный и праведный. Он спасает меня.

      Сейчас я знаю, что бывают срывы, бывают панические атаки, которые неожиданно посреди дороги могут сковать тело и душу каким-то смертельным ужасом, от которого, кажется, нет спасения, ты вот-вот погибнешь и сердце выпрыгнет или остановится… Но я стараюсь полюбить себя, и от этого мне стало не страшно. Как только я почувствовала эту любовь к себе – ты знаешь, у меня очень сложные отношения с Богом, мы с Ним как-то еще в диалоге, я с Ним как будто не договорилась о многом… но это сродни чувству, что Бог все-таки меня любит. Потому что меня есть за что любить! Когда я себя не любила – Бог тоже как будто не обращал на меня внимания, такую ненужную. И когда пришла любовь – моя к себе и как будто Бога ко мне, – я стала источать любовь. Она стала выливаться из меня. Ты знаешь, у меня есть хорошие друзья. И есть лучшие друзья. Вот у нас такая женская дружба (пошляки те, кто о ней говорит издевательски). И негласный договор: любая из нас в любую минуту бросает все и бежит спасать друга. Так было уже тысячу раз. Когда в тебе появляется любовь, это выглядит конкретно так. Мне звонит, например, в полночь моя любимая подруга Ниночка, у нее депрессия. Она сидит в кафе и не может выйти на улицу из-за приступа панической атаки. Я не говорю ей: „Держись“ или там „Ну, может, возьмешь себя в руки“ – я просто беру такси и еду к ней. И сижу и разговариваю с ней в кафе, пока ей не станет легче. И везу ее к себе на ночевку, и мы всю ночь разговариваем. Потому что я друг и могу с ней поделиться. И мне от этого тоже становится легче».

      •

      Когда дочь вернулась из клиники, у меня все еще было мало сил – помочь ей. И моя внешняя деятельность (напудренный нос, вкусные обеды, бодрые слова) не могла никого обмануть. У меня появился бзик: я стала тщательно убирать все в доме, мыла полы и посуду, покупала цветы и много еды. После периода, когда все это делать не было сил, внешний порядок в доме и наличие еды в холодильнике казались прикрытием от внутреннего кошмара. Я все еще не научилась двум вещам: быть сильной и быть слабой. Быть слабой – значит признать, что «ресурса» пока маловато и надо уметь просить о помощи. Не обладая этим даром, я «работала под прикрытием» своих внешних активностей, внутренне истекая кровью – молча, со сжатыми зубами. В моем окружении некому было подсказать мне, что это не самая удачная позиция. И дети, очевидно, считывали мое внутреннее состояние – даже при наличии обедов, вымытых полов и записанных на радио программ.

      Дочь продолжала борьбу со своей депрессией в этом моем «полуприсутствии». Но отец не зря так гордился ее стальным характером. Когда он рассказывал, как она в протестном порыве выбежала