Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль. Владимир Сорокин

пятницу, тк и мыть-то рожна какого, вот и грязные…

      Мокин оттолкнул его плечом и повернулся к Кедрину:

      – Во, Михалыч, сволочь какая! Лишний раз со шлангом пройтись тяжело! «Какого рожна? Зачем мне? Для чего? А сколько мне заплатят?» – Он плаксиво скривил губы, передразнивая Тищенко.

      – Тк ведь…

      – Заткнись, гад! – Мокин угрожающе сжал кулак. Председатель попятился в темноту.

      – Ты член партии, сволочь? А? Говори, член?!

      – Тк а как же, тк член, конечно…

      – Был членом, – жестко проговорил Кедрин, захлопнул дверь и подошел к следующей.

      – Третья.

      Скорчившийся человек № 3 лежал, отвернувшись к стене. На его жёлто-зеленой спине отчетливо проступали острые, готовые прорвать кожу лопатки, рёбра и искривлённый позвоночник.

      Две испачканные кровью крысы выбрались из сплетений его окостеневших, поджатых к животу рук и не торопясь скрылись в дырявом углу. Нагнув голову, Кедрин шагнул в клеть, подошёл к трупу и перевернул его сапогом. Труп – твёрдый и негнущийся – тяжело перевалился, выпустив из-под себя чёрный рой мух. Лицо мертвеца было страшно обезображено крысами. В разъеденном животе поблескивали сиреневые кишки.

      Кедрин сплюнул и посмотрел на Тищенко:

      – А это кто?

      – Микешин Анатолий Семёнович, сорок один год, сын пораженца, внук надкулачника, правнук сапожника, прибыл четыре… нет, вру, пять. Пять лет назад. Сестры – Антонина Семеновна и Наталья Семеновна содержатся в Усть-Каменогорском нархозе…

      – Они-то, небось, действительно содержатся. Не то что у тебя, – зло пробурчал Мокин, разглядывая изуродованный труп. – Ишь крыс развёл. Обожрали всё ещё живого, небось…

      Кедрин вздохнул, вышел из клети, кивнул Мокину:

      – Петь, открой четвертую.

      Мокин отодвинул задвижку, распахнул неистово заскрипевшую дверь:

      – Во бля, как недорезанная…

      Четвёртый затворник сидел в правом углу, возле окошка, раскинув ноги, оперевшись кудлатой головой о доски. Его узкое лицо с открытыми глазами казалось живым и полным смысла, но зелёные пятна тления на груди и чудовищно вздувшийся, не вяжушийся с его худобой живот свидетельствовали о смерти.

      Секретарь осторожно вошёл, присел на корточки и всмотрелся в него. Судя по длинным ногам, мускулистым рукам и широкой груди, он был, вероятно, высоким и сильным человеком. В его лице было что-то заячье – то ли от жидкой, кишащей мухами бороды, то ли от приплюснутого носа. Высокий, с залысинами лоб был бел. Глаза, глубоко сидящие в сине-зелёных глазницах, смотрели неподвижно и внимательно. Кисть левой руки мертвеца была перебинтована тряпкой.

      Тищенко просунул голову в дверь и забормотал:

      – А это, товарищ Кедрин, Калашников Геннадий… Петрович. Петрович. Сын вырожденца, внук врага народа, правнук адвоката.

      Стоящий за ним Мокин хмыкнул:

      – Во падла какая!

      Кедрин вздохнул и, запрокинув голову стал разглядывать низкий щербатый потолок:

      – Родственники есть?

      – Нет.

      – Небось,