Заветы. Маргарет Этвуд

талант, потому что у них особенные мозги, не жесткие и сгущенные, как у мужчин, а мягкие, и влажные, и теплые, и окутывают, как… как что? Она не стала договаривать.

      «Как ил под солнцем, – думала я. – Вот что у меня в голове: нагретый ил».

      – Что-то не так, Агнес? – спросила Тетка Эсте, промыв мне палец.

      Нет, сказала я.

      – Тогда чего ты плачешь, миленькая?

      Оказывается, и впрямь: как я ни сдерживалась, слезы лились из глаз, из моей влажной заиленной башки.

      – Потому что больно! – ответила я, уже рыдая в голос.

      Тетка Эсте не спросила, отчего мне больно, хотя понимала, должно быть, что не из-за уколотого пальца. Она приобняла меня и легонько сжала.

      – Очень многое причиняет боль, – сказала она. – Но надо радоваться жизни. Бог любит жизнерадостность. Он любит, когда мы ценим все, что есть в мире прекрасного.

      От Теток мы только и слышали, что любит и не любит Бог, особенно от Тетки Видалы, которая, видимо, дружила с Богом очень тесно. Сонамит как-то раз пообещала спросить Тетку Видалу, что Бог любит на завтрак, – девочки позастенчивей были шокированы, но она так и не спросила.

      «Интересно, – думала я, – какое у Бога мнение про матерей, настоящих и ненастоящих. Впрочем, ясно было, что бесполезно расспрашивать Тетку Эсте о моей настоящей матери, и о том, как Тавифа меня выбрала, и даже о том, сколько мне тогда было лет. Тетки в школе старались не обсуждать с нами родителей».

      В тот день, вернувшись домой, я загнала Циллу в угол на кухне, где она пекла печенье, и пересказала все, что за обедом сообщила мне Сонамит.

      – У твоей подруги язык больно длинный, – сказала на это Цилла. – Лучше бы прикусывала почаще.

      Для Циллы это очень резкие слова.

      – Но это правда?

      Я еще отчасти надеялась, что Цилла все опровергнет.

      Она вздохнула:

      – Помоги мне печенье испечь, хочешь?

      Но я была уже взрослая – простыми дарами не подкупить.

      – Скажи, – не отступила я. – Пожалуйста.

      – Что ж, – ответила она. – Если верить твоей новой мачехе – да. Это правда. Ну примерно.

      – То есть Тавифа мне не мать, – сказала я, сглатывая вновь подступившие слезы, стараясь, чтоб не сорвался голос.

      – Смотря кого считать матерью, – сказала Цилла. – Кто тебя родила или кто больше всех тебя любит?

      – Не знаю, – сказала я. – Наверное, кто больше всех любит?

      – Значит, Тавифа была тебе матерью, – сказала Цилла, нарезая печенье. – И мы, Марфы, тоже твои матери, потому что мы тоже тебя любим. Даже если тебе не всегда верится. – Кругляши печенья она по одному поддевала лопаткой и перекладывала на противень. – Мы все желаем тебе добра.

      Тут я в ней немножко усомнилась: что-то похожее, про желание добра, говорила и Тетка Видала – обычно она после этого наказывала. Она любила стегать нас по ногам, где потом не видно, а иногда и выше – велела нагибаться и задирать юбки. Иногда поступала так с девочками