Остаться в живых…. Ян Валетов

ожила и порозовела от свежего южного ветра, несущего мелкую водяную пыль и с наслаждением подставляла лицо солнцу. «Тайна» шла в десяти кабельтовых от берега, смешно переваливаясь на низкой волне кургузой широкой кормой, обвешанной старыми покрышками, и ровно держа скорость около восьми узлов.

      На исходе первых двадцати минут того, что крайне условно можно было назвать плаванием в открытом море, Ельцова стошнило за борт, и Губатый понял, что моряка из Олега уже не получится. Получится одна большая проблема. Такие вот «морские волки», помирающие от легкой качки, как только «Тайна» отдавала швартовы, попадались довольно часто – пару раз в декаду, как минимум. Но одно дело прогулка на несколько часов, а совершенно другое дело – выход в море на несколько недель.

      Изотова стояла у самой рубки, возле открытого окна, и Пименов негромко, сказал перекрывая стук дизеля:

      – Ты б его с палубы забрала. Пусть ляжет. Нам еще долго телепаться.

      – Кузя! – позвала Ленка, не открывая глаз. Она так и стояла, подставив лицо под влажный и теплый воздушный поток – с закрытыми глазами, чуть отведя плечи назад, словно собиралась шагнуть вперед или взлететь, взмахивая руками, как крыльями. – Кузя! Тебе плохо?

      Ельцов поднял к ним землистое лицо, на котором было написано неподдельное страдание, и опять вырвал, мучительно вздрагивая спиной.

      – Пусть проблюется, – сказала Изотова ровным голосом. – Лучше здесь, чем в каюте. Мне потом что – в этом всем спать?

      – Дело твое. Он хоть плавать умеет?

      – Кончай, Пима… А то ты не помнишь? Вместе же на пляж бегали. Умеет, конечно. Упадет – выловим, не потонет. А в каюте пачкать – обломится.

      – А почему Кузя?

      Она улыбнулась.

      – В честь кота. Был у меня кот Кузя. Страшно лизаться любил. Ну, просто везде… Даже рассказать неудобно. И этот такой же – мистер Поцелуйкин. Вот я и назвала его Кузей. А что? Не подходит?

      – Ну, – протянул Губатый с серьезной интонацией, – настолько близко я его не знаю…

      На это раз Ленка открыла один глаз и оценивающе глянула на Пименова, двинув аккуратно щипаной бровью.

      – Ты смотри! Как мы ироничны! Знаешь, Леша, я, оказывается, тебя не знала совсем. И не таким представляла при встрече. Ты же был… – она подыскала слова – ну, маменькин сынок, никчема. Ты же никакой был. Просто богатенький Буратинка. Сынок своих родителей. Трахался, правда, хорошо, так, как мне нравилось…

      – Да, ну?

      – Что – да, ну? Ну, да… Стала бы я на тебя время тратить! Особенно в те годы! Хоть и маленький, а весь в корень ушел… И я тебе нравилась.

      – Ты, положим, всем нравилась…

      – Брось, Пима! Ты думаешь, я сегодня не усекла, как у тебя на меня стоит?

      Губатый возражать не стал. Глупо бы было возражать. Тем более, что и сейчас факт, можно сказать, был налицо.

      – Тогда я был – никакой, а сейчас? Сейчас – какой?

      – Да, как тебе сказать… Я думала – ты проще.

      – Как мыло…

      – Как мыло? Тоже ничего… Знаешь, мать писала, что ты пьешь сильно, что учиться не поехал. Про аварию писала.