Мёд жизни. Лидия Сычева

будто выполняла незримый урок, твердила «Отче наш».

      Бригады не было долго – наверное, минут сорок.

      «Бумаги пишут», – догадалась она.

      Наконец они вышли.

      Женя бросилась к матёрому:

      – Что там?

      – Операцию делать не будем – может не пережить.

      – А прогноз?

      – Тут вам никто не скажет. В любой момент давление может подскочить, повторный инсульт, и…

      – Он в сознании?

      – Сейчас спит. Третий и пятый день станут решающими.

      Она оделась, взвалила на плечо огромный черный мешок с вещами, вышла на улицу. Было около трех ночи, но ей совершенно не хотелось спать. Она поймала частника на новенькой белой иномарке, и он повёз её домой, на другой конец Москвы. Играла бойкая музыка. Водитель, молодой кавказец, развлекал её разговором, она поддакивала, понимая, что беседа ему нужна, чтобы не клонило в сон. Он рассказывал историю про кредит, на который он взял эту машину (это была редкая и дорогая марка, она тотчас забыла название), кавказец не бил машину в пробках, берег от кучной езды и выезжал на промысел ночами, когда пустые дороги и щедрый клиент.

      Это был какой-то иной, параллельный её бытию мир, она ехала в роскошном авто с погребальным мешком, в котором были сложены – кое-как – вещи Вани: пальто, брюки, кепка, шарф, рубашка в крупную клетку – она ему очень шла, впрочем, ему всё шло; и часы – её всегда возмущало, зачем он носит такие тяжелые, «брутальные» часы, а он ими дорожил – подарок сына…

      Водитель уже нахвастался и даже из вежливости спросил, почему она возвращается так поздно и что в мешке. Она ответила уклончиво, без подробностей, не желая сбивать его с весёлого настроя. «Ещё настрадается, молодой…»

      Она проснулась, будто от толчка, рано. «Что же вчера было плохого?» И тут же воспоминания вчерашнего дня и ночи вернулись к ней, и она даже застонала от боли…

      Дверь в отделение была приоткрыта. Женя заглянула в щель, пытаясь прислушаться к разговору в ординаторской. Кажется, говорили о Ване, но ей ничего не удавалось разобрать. Тогда она выдвинулась чуть сильней, и в этой позиции её застал вышедший из палаты врач.

      – Что вам? – Он спросил неласково, почти грубо.

      – Я вот… к Рязанцеву… вечером поступил. – Она с ужасом чувствовала, что сейчас, против своей воли, разрыдается.

      – Пройдите, – кажется, чуть смягчаясь, сказал врач, – в 14-й палате он.

      (Что значит это разрешение? Он так плох, что мне разрешают на него взглянуть? И почему «пройдите», если написано «посторонним вход воспрещен»?)

      – Халат только наденьте, – приказал врач.

      (За дверью на гвоздике висело несколько халатов.)

      Она робко толкнула дверь.

      Ваня лежал к ней лицом на высокой, как трон, кровати, весь опутанный проводами, с раскинутыми («как на распятии» – ужаснулась она) руками.

      Он спал.

      – Здравствуй, сынок. – Он слабо шевелил губами. И то, что они с Колей вошли вместе, его не удивило.

      – Может, мне выйти? Вы что-то хотите обсудить?

      – Нет, будь на месте, – даже