из них исключить? Финн не ответил, как в таком случае будут выглядеть романы, однако заметил, что сентиментальность не украшает героев. Михаил ответил, что да, если они руководствуются чувством жалости к себе, то конечно не украшает. Но если у героя жалость возникает к другим, это может объяснить его поступки и выказать небезразличие к другому существу. Больше они не спорили. По выражению лица Михаил видел, что ни в чем не убедил Финна, как и тот его. Даже больше – что Виктор и его начал презирать. Восстановить свое реноме в его глазах соседа за столом Михаилу удалось самым неожиданным образом. В бутылке, из которой они разливали по рюмкам сухое вино, осталось совсем немного – меньше, чем на три рюмки – Саша в расчет не входил, он не пил совсем – и поэтому Михаил, взявши ее в руку прикинул, сколько не доливать до края двум сотрапезникам, налил одинаково Делиру и Виктору, а остаток отправил в рюмку себе. Получилось ровно столько же за один подход. Михаил заметил, что Виктор Финн с удивлением и даже некоторым уважением взглянул на него. С тех пор они ни разу не сталкивались. Но когда Георгий Эмильевич дал слово Финну как оппоненту Валова, Михаил понял, что его характер за прошедшее десятилетие ничуть не изменился. С холодной расчетливой яростью Финн громил пустопорожние речевые построения Валова, не несущие никакой смысловой нагрузки. С этим Михаил был согласен абсолютно. Скорей всего сам Финн тоже думал о причинах, побудивших Валова выступить на семинаре – в случае одобрения он мог бы звонить на факультете о всеобщем признании его идей и на гребне волны, поднятой им в научном мире, требовать от ректората и деканата открытия новой кафедры, заведующим которой должен был стать именно он, пока только доцент Валов, а в скором будущем несомненно профессор. Финн, правда, почти до конца придерживался объективистской стилистики обличения, но его завершающей фразой было: «Все это самая настоящая бол-тов-ня!»
Нельзя сказать, что после такого заключения доцент Волков выглядел растерянным. Нет, он старался показать, что он старый солдат, и убийственный огонь вроде сегодняшнего ему не внове – переживал раньше и опять переживет. Пожалуй, все в этой позе бывалого воина выглядело уместно и достойно, кроме одного: собственно от схватки с противником за свою идею он по умолчанию уклонился. Из этого логически следовало одно – с тем же громогласным детским лепетом он будет выступать где-то еще до тех пор, пока его демагогия не покажется кому-то из сильных мира сего отнюдь не жалкой и пустопорожней, потому что в стране, в которой на первом месте всегда и везде стояла политическая конъюнктура, было возможно все – и безосновательное возвышение под небеса, и немотивированное падение оттуда. Важно было только избегать опасных схваток лицом к лицу – в конце концов, искомое отношение находят не на семинарах или конференциях, а в соответствующих начальственных
