Золотое колечко на границе тьмы. Владислав Крапивин

показалось, что в голосе ее мелькнула грусть: почему я, ее Славик, не такой хороший?

      Но я и не подумал обидеться на Володьку. Я был влюблен в него крепкой, хотя и тайной, бескорыстной любовью. Как в в идеал друга. Мне нравилось в нем всё. И как он отбрасывает со лба свою отросшую челку, и как смеется, и как носит свои залатанные штаны и выцветшую шерстяную блузу с галстучком и квадратным воротником – словно фрачную пару или изящную форму старинного гусара. Нравилось и то, как моментально вспыхивает в Володькиных глазах сочувствие, когда кому-нибудь больно…

      Был Володька добрый и щедрый. Когда у него появился велосипед – старенький, отремонтированный тетушкиным мужем, – Володька почти не ездил один. Всегда со мной. Сам я кататься на этом дребезжащем сооружении так и не научился. Иногда только вставал на педаль, толкался и ехал, сколько хватало инерции. Но Володька все умел! Он сажал меня на раму, а сам крутил педали. Причем, стоя крутил, с седла-то ноги не доставали. И мы мчались так, что одуванчики по краям пыльной дороги сливались в солнечные полосы…

      Когда мне было лет двадцать и я впервые ощутил ностальгию по ушедшему детству, пришла мысль: написать об этом детстве поэму. В ту пору я еще не совсем разочаровался в своих поэтических способностях.

      Ничего из поэмы, разумеется, не вышло, но кое-какие наброски сохранились. В том числе и о Володьке. Это, пожалуй, готовое (по содержанию, конечно, а не по мастерству) стихотворение. Пусть простит меня читатель, но мне кажется, эти рифмованные строчки кое-что говорят обо мне и о Володьке. Да и просто не хочется, чтобы они канули в безвестность… Остаток этакого юношеского тщеславия.

      …Сорок седьмой, такой далекий год.

      Пух тополей, фанерные киоски.

      По улице спешит ко мне бегом

      Мой друг Володька в штопаной матроске.

      Он не один, а с «боевым конем» —

      Искрится солнце в паутинных спицах.

      «Ой, Вовка!.. Твой?» – "Я ж говорил о нем.

      Вот, починили. Старый, но годится…

      И мне, и Вовке – только девять лет.

      С седла не дотянуться до педали.

      Но все же мы взнуздали драндулет —

      И нам открылись уличные дали.

      Восторг и скорость нам даны сполна —

      Так мчатся птицы, вырвавшись из плена!

      И даже боль разбитого колена

      Мажорной нотой в счастье вплетена.

      И встречный ветер радостен и лих,

      И мир похож на солнечные плёсы.

      И весел Вовка – рад за нас двоих:

      «Как хорошо, что есть у нас колеса!»

      А я молчу и лишь смеюсь в ответ —

      О сокровенном говорить неловко:

      Да, хорошо, что есть велосипед,

      Но главное, что есть на свете Вовка…

      Но иногда я уставал от общения с Володькой. Не от Володьки уставал, а… как бы это сказать: от томления собственной совести. От сознания своего несовершенства… Я же понимал: чтобы иметь право на Володькину дружбу, надо быть таким же, как он. Или хотя бы похожим на него. А я?.. Мне казалось иногда, что Володька ясными