Признательные показания. Тринадцать портретов, девять пейзажей и два автопортрета. Сергей Чупринин

волен.

      Пусть он придет, я расскажу ему

      Про девушку с зелеными глазами,

      Про голубую утреннюю тьму,

      Пронзенную лучами и стихами.

      Пусть он придет! я должен рассказать,

      Я должен рассказать опять и снова,

      Как сладко жить, как сладко побеждать

      Моря и девушек, врагов и слово.

      А если все-таки он не поймет,

      Мою прекрасную не примет веру

      И будет жаловаться в свой черед

      На мировую скорбь, на боль, – к барьеру!

      И у Гумилева действительно были все основания для гордости. Его личная жизнь, его биография во всем, если позволительно так выразиться, рукотворна.

      И стихи его – тоже рукотворны.

      Но тут, впрочем, нужно объясниться.

      2

      Есть художники, столь щедро одаренные природой, что уже самые первые, начальные их создания дышат гением, пленяют чисто «моцартианской» легкостью и утренней свежестью. Поют, как птицы, звучат, как «богов орган живой», – говорят в таких случаях, и сопротивление материала действительно почти не ощущается в их поэзии, труд, кровь и пот стихотворчества не заметны постороннему глазу, а слова о «периоде ученичества» или, допустим, об «овладении мастерством», «поисках самого себя» лишены сколько-нибудь существенного смысла.

      И есть другие. Они и начинают трудно, и растут медленно, словно бы набирая очко к очку, обретая магическую энергию и духовную зрелость вместе с опытом – человеческим и профессиональным, а вдохновение поверяя мастерством, как алгеброй поверяют гармонию.

      Гумилев, в творческом сознании которого и тенью не присутствовал какой бы то ни было «сальеризм», боготворил поэтов первого – моцартовского, пушкинского, блоковского – типа. Но сам был – из других, и волнение охватывает, когда, ступая по живому следу, подряд читаешь его стихи – от самых первых, ученически блеклых, риторичных и дребезжащих каждой строфою, до поздних, словно бы выкованных из гулкой меди или высеченных из благородного твердого камня. И не безотчетная щедрость природы вызывает тут восхищение, а крепость характера, сила воли и сила ищущего, творящего себя духа.

      Его ранние поэтические опыты никуда не годятся, и нужно было обладать проницательностью Валерия Брюсова, этого «Ивана Калиты русского модернизма», чтобы уже в «Пути конквистадоров» найти «несколько прекрасных стихов, действительно удачных образов», а главное, предположить, что эта книга «только “путь” нового конквистадора и что его победы и завоевания впереди».

      Гумилев сделал верные выводы и из педантично изложенных Брюсовым замечаний, и из его осторожного прогноза. Блажен, кто родился поэтом, кто, как Лермонтов, способен в пятнадцать лет выдохнуть дивную «Молитву», кто, как Рембо, в восемнадцать может безо всякого сожаления оставить творчество и предаться иным занятиям. Но трижды, хочется верить, блажен тот, кто нашел в себе волю стать поэтом, кто научился – Гумилев любил и часто повторял эту формулу Кольриджа –