Семь месяцев саксофона. Михаил Ландбург

ой.

      – Сам, – говорю я. – Сам!

      Двое мужчин выжидающе замирают.

      – Сам! – повторяю я.

      – Что ж, если настаиваете… – говорят мужчины.

      Поднимаю маму на руки и несу к распахнутой двери, потому что мама до полусмерти пьяна и кто-то из квартиры должен её вынести: или санитары, или я – больше в этом мире некому.

      Лампочка на лестничной площадке то гаснет, то зажигается.

      Не хочу глядеть на маму!

      Гляжу… Белый лоб, белый нос, серо-голубые щёки.

      Не хочу глядеть, но…

      Вижу: вместо глаз, две полоски сморщенной кожицы.

      Вижу: сегодня мама не причёсывалась.

      – Помочь? – спрашивает сосед со второго этажа. У него жиденькая бородка и мягкий голос. «С работы меня вызывал он, – мелькает мысль. – В прошлые разы вызывала женщина…»

      – Обойдусь! – отвечаю я.

      Лампочка снова гаснет, потом снова зажигается. Внизу, возле машины «скорой помощи», ждут санитары.

      ***

      В прошлые разы мама спускалась почти самостоятельно – я лишь за локоть поддерживал. «Мне жаль, сынок, мне жаль, что так…» – говорила она. «Лжёшь!» – думал я, потому что знал: мама рано или поздно непременно «сломается», и вновь придут санитары…

      Сегодня мама не в состоянии ни идти, ни лгать…

      «Мама, солги!» – прошу я, но сегодня мама не в состоянии даже слышать.

      ***

      Из кузова «скорой помощи» тянутся две пары рук.

      Сегодня мама напилась до полусмерти, и я стою на тротуаре, словно поруганная девица, которая повелась не с тем, с кем следовало бы…

      В конце улицы парень с саксофоном; саксофон хохочет, просто разрывается от смеха.

      «Конечно, – думаю я – родителей не выбирают… Впрочем, у меня всего-навсего лишь только мама, да и та – пьяная… Сейчас мою маму обмоют и уложат в палату для ненормальных…»

      Замечаю аптекаря Ицикзона. Даже в такую жару, как сегодня, он не расстаётся со своей тёмно-серой шляпой.

      – Бардак! – говорит он, комкая газету. В глазах у старого члена партии Авода боль, оттого что у власти партия Ликуд. – Когда это бывало, чтобы женщин насиловали в таком количестве, как теперь? Чуть ли не каждый час!.. А эти ужасные дорожные происшествия?.. А страшная безработица?..

      – Необходимо, чтобы вы снова вернулись к власти! – говорю я.

      – Вот именно! – задумчиво-голубые глаза аптекаря становятся решительно-серыми.

      Пытаюсь представить себе будущее нашего государства: партия Ицикзона у власти, женщин насилуют значительно реже, и вообще…

      – Хорошо будет! – вырывается у меня.

      Аптекарь наклоняется к моему уху и говорит:

      – Вы обязаны вступить в нашу партию! Национальный, так сказать, долг! Ведь ваша мама…

      – Была как-то… Моя мама была в партии Авода… Теперь она в лечебнице для душевнобольных…

      Аптекарь отскакивает в сторону.

      «К чёрту партии! – думаю я. – Жареной печёнки бы!..»

      ***

      Подхожу к старине «фиату»; он стоит возле обочины дороги, изнывая от жары и от бесчисленных ссадин, доставшихся ему за долгие годы службы.

      Старина нем, и я, склонившись над ним, как над обморочным, дую изо всех сил – пыль с ветрового стекла послушно разлетается в стороны.

      Включаю зажигание и мягко прижимаю педаль газа. Чуть покашляв, бедняга трогается с места; машина, которая побывала в руках четырёх хозяев и всё ещё в состоянии кашлять, – достойна ордена. Тот, который был третьим, болел чем-то таким, отчего сильно толстеют, и, когда его тело больше не умещалось на сиденьях, продал машину мне.

      «В магазин за печёнкой!» – приказываю я себе, но тут же вспоминаю, что сейчас время обеденного перерыва…

      Чётко вижу себя умершим от истощения, но моей смерти никто не замечает, пока в конце месяца в моей комнате не появляется домовладелица г-жа Шварц.

      – Надо же! – возмущается она. – Он, видите ли, позволил себе взять да умереть!..

      Лежу холодный и невозмутимый.

      – Как так можно? – убивается г-жа Шварц. – Пролежать в комнате целый месяц без оплаты!.. Честный человек так бы не…

      «Ведьма!» – думаю я, но, так как мёртв, вслух этого не произношу.

      В мою хладную голову вдруг забирается мысль: «Что, если бы живые знали, что думают о них мёртвые!..»

      Старина «фиат» останавливается и, заглушив мотор, издаёт тяжёлый старческий выдох. «Благодарю за службу!» – говорю я, прикрыв скрипнувшую дверцу.

      ***

      Знать бы, о чём сейчас думает мама… Может, сейчас она вовсе не думает… Скорее всего, что вовсе не… И я не хочу… Поднимусь к себе в комнату на третьем этаже и постараюсь уснуть… На несколько суток кряду…

      ***

      Г-жа Шварц утверждает, что отдельную комнату