Симфония. Андрей Белый

на табурете перед разбитым пианино.

      Другой сидящий играл на пианино, как и первый сидящий. Оба сидели друг к другу спиной.

      И так продолжалось до бесконечности…

      Но позвонили. И философ, закрыв крышку пианино, ушел в соседнюю комнату.

      Комната осталась пуста: только Критика чистого разума лежала на столе.

      Вошедшая женщина в черном равнодушно глядела на Критику чистого разума, подперев рукой в перчатке свое худое, морщинистое лицо.

      В руке она держала ридикюль… Уже солнце склонялось; из огненно-белого становилось золотистым…

      В нижнем этаже кому-то выдернули зуб.

      Но вошел причесанный философ и любезно попросил свою гостью в гостиную.

      Гостиная мебель была в чехлах. Черная гостья села боком к огромному зеркалу. Она была родственницей и завела речь о печальных обстоятельствах.

      У нее умер сын. Сегодня она схоронила его. Теперь она осталась одна во всем мире.

      Никого у нее не было. Никому она не была нужна.

      Получала она пенсию. Уже десять лет ходила в черном.

      Так она говорила. Слезы не капали из глаз.

      И голос ее был такой же, как всегда. Постороннему казалось бы, что на губах ее мелькала улыбка.

      Но это было горе.

      Она рассказывала о смерти сына таким же тоном, каким вчера заказывала обед, а два дня тому назад она так же жаловалась на дороговизну съестных припасов.

      Уже она привыкла к печали; мелочи и важные события вызывали в ней одинаковое чувство.

      Она была тиха в своей скорби.

      Уже она кончила и сидела, опустив голову, перебирая пальцами в перчатках свой ридикюль.

      А он стоял перед ней в деланной позе, чистил ногти и говорил: «Нужно смотреть на мир с философской точки зрения».

      Но тут позвонили. Он попросил по-родственному обождать, а сам поспешил выйти навстречу гостю…

      В соседней комнате стоял Поповский, держа под мышкой житие святых Козьмы и Дамиана.

      Пожали, руки. Заговорили так, как будто оба они были ангелами.

      С невинной улыбкой обсуждали состояние погоды… Потом молчали… Потом философ ударил рукой по Критике чистого разума и сказал: «Тут есть одно место…»

      И все пошло как по писаному.

      Скоро Поповский скривил свои тонкие губы: это означало, что он – насмешник; скоро он стал оглядываться, нет ли здесь черта; это означало, что он – церковник.

      А его противник с красиво-деланными жестами расхаживал по комнате, выводя из Канта Шопенгауэра.

      Скоро все смешалось: были слышны лишь отрывочные восклицания: «Постулат… Категорический императив… Синтез…»

      …А… в соседней комнате сидела черная гостья, подставив свой профиль огромному зеркалу.

      Она ждала хозяина по-родственному и часто моргала своими крохотными, карими глазками.

      Ничего она не понимала. Долетали до нее отрывки фраз.

      А рядом с ней в зеркале сидела другая, такая же черная, как и она.

      Так она и не дождалась философа, так и ушла по-родственному, не простившись.

      Надевая