СССР: Территория любви. Сборник статей

деревья и села,

      Снятся косы и очи подружек веселых,

      Снятся им города, снятся лица друзей,

      Снятся глаза матерей <.. >

      Если нежданно враги посягнут на границы,

      Встанут солдаты и грудью пойдут защищать

      Нашу отчизну, которой нельзя не гордиться.

      Нашу родную великую мать!

(Ф. Лаубе, «Солдатские сны»¹²);

      Я трогаю русые косы,

      Ловлю твой задумчивый взгляд.

      Над нами весь вечер березы

      О чем-то чуть слышно шумят <.. >

      Быть может, они напевают

      Знакомую песню весны,

      Быть может, они вспоминают

      Суровые годы войны

(В. Лазарев, «Березы»);

      Вспоминаем очи карие,

      тихий говор, звонкий смех..

      Хороша страна Болгария,

      А Россия лучше всех

(М. Исаковский, «Под звездами балканскими»);

      Я по свету немало хаживал,

      Жил в землянке, в окопах, в тайге,

      Похоронен был дважды заживо,

      Знал разлуку, любил в тоске.

      Но всегда я привык гордиться

      И везде повторял слова:

      Дорогая моя столица,

      Золотая моя Москва!

(М. Лисянский, С. Агранян, «Моя Москва»)

      и т. д. и т. п.

      Еще один – собственно риторический – нюанс в экспликации любовного молчания выражается в том, что в отличие от традиционного для европейской литературы изображение любовного молчания в советской литературе сталинской эпохи дается, как правило, со стороны: не я молчу, но кто-то молчит о любви, при этом молчание влюбленного героя оказывается вполне мнимым, так как дублируется изобличающими его жестами. Так, в знаменитой песне Исаковского:

      На закате ходит парень

      Возле дома моего,

      Поморгает мне глазами

      И не скажет ничего.

      И кто его знает,

      Чего он моргает?

      В тех редких случаях, когда повествование ведется от лица влюбленного и притом молчащего героя, его молчание ориентировано на то, чтобы быть правильно разгаданным, – так, у того же Исаковского:

      Я хожу, не смею волю дать словам.

      Милый мой, хороший, догадайся сам.

      На излете 1950-х годов, с началом идеологически прокламируемой «оттепели», риторика выражения любовных чувств в литературе и песенной лирике в существенной степени меняется. Томас Лахусен в замечательной работе о читательской рецепции романа Василия Ажаева «Далеко от Москвы» напомнил о труднообъяснимом сегодня ажиотаже вокруг этого произведения¹³. Между тем ажиотаж этот кажется объяснимым именно потому, что расхожее для предшествующей литературы единство приватного и социального в описании любовной тематики в романе Ажаева разводится: теперь выясняется, что любовь – это нечто, что непросто согласуется с нормативами идеологической ответственности. Мы помним, что в предшествующей литературе социальное всегда одерживает верх над приватным: хрестоматийными примерами здесь, конечно, служит роман A.A. Фадеева «Разгром», повесть Бориса Лавренева «Сорок первый», пьеса Всеволода Вишневского «Оптимистическая трагедия», главные герои которых подчиняют любовное чувство социальной сознательности. Роман Ажаева такой однозначности противится,