Серп демонов и молот ведьм. Владимир Шибаев

мачо.

      И тут Лизель разрыдалась, вскочила и, опрокинув мягкое кресло, выпрыгнула из зала вон. Воцарилась временная тишина. Осенняя цепкая муха села мачу на конец. Он сбросил ее носом, стараясь не мельтешить.

      – Должен уверить, – вдруг высказался тоном веселого покойника Сидоров. – По своему небольшому опыту утверждаю: с таким слогом из Елизаветы Петровны получится прекрасный журналист. Отдела необычного и чрезвычайного. Кроме шуток… – и растерянно смолк.

      – Зачем же Вы, Алексей Павлович, так обидели уважаемую Елизавету Петровну, – мягко укорил журналиста Череп.

      – Не думал, – как затравленный тушкан, огляделся обозреватель.

      – А он, видите ли, чистоплюй, – с горькой иронией заметила Екатерина Петровна. – Чистоплюи не замечают, когда обижают скромных девушек своими вывертами. И не хочет рученьки марать об социальное чтиво. Он, видимо, согласен крапать только для ангелов и архистратигов. Или для упертых магогов с французской дворянской гордой приставкой «де-».

      – Хочу писать для всех, – попятился обозреватель, – в меру их понимания. Но только не сыпать сладкий порошок мистической ахинеи и не лить желтую мочу гламурной желчи.

      – Значит, вы циник, аскет, педант, схоласт, шлепаете нудные нравоучительные статейки и из любимых лиц более всего обожаете прижимать к себе томик Дарвина, с личной вам дарственной старинным шрифтом. С пожеланием научных снов, где цветные колибри своими тертыми эволюцией клювиками теребят застоявшихся, подсохших к утру аскетов. Эстетов.

      «Вот дрянь, выдает», – восхитился мачо, но не встрял, сказанув в щель сквозь зубы: «Сама ты, гребаная колибра, гюрза, но пока за тобой этот муж, мы к тебе ни ногой, ни струей настоящего опоссума».

      – Нет, люблю прижимать сразу трех томиков – Ньютона и Дарвина с Менделеевым, – признался, криво усмехаясь, мелкий шкодник

      Сидоров. – На мало знакомых мне языках. Троицу, так сказать, сразу. И нам всем, и Вам тоже бы, симпатичнейшая… Екатерина Петровна? – можно бы в рядок не полениться встать на коленки перед гением… даже не самого Дарвина… а его колибри, хотя бы. Пестренькими, как мы, и клюющими своими тупыми клювами все подряд. И охлопывающими своими глупыми глазками всех подруг науки. Без разбору.

      Екатерина Петровна поднялась и встала перед Сидоровым. Вскочил и тот.

      – Может быть, мне и перед тобой, мозгляк, на колени встать? – прерывисто, шепотом спросила.

      – Ни в коем… Нет, – опроверг тот. – Лучше я… на колени. Вы так – заурядная дама, а когда гневаетесь – слишком красивая.

      Катька покрыла щеки бледными пятнами, окружившими полные злобных слезок глазки, и рухнула в кресло.

      – Ты, наверное, Сидоров, еще и пантеист и по ночам молишься не научным журналам, а страшным рожам запретных ведьм?! – с тихим бешенством, преходя на ты, выспросила «черная вдова».

      Но стремительно теряющий трудовое лицо, натерший на нем мозоли мозгляк промолчал, лишь отворотил свой подбородок к окну.

      Тут явилась, как ни в чем ни