Место в Мозаике (сборник). Алексей Смирнов

– сливаемся? Или те, что были там до нас, куда-то деваются, убегают, умирают?

      Мотвин недовольно крутил головой. Неугомонный паренек выискивал проблемы, над которыми сам он за ненадобностью никогда не задумывался.

      – То есть? – осторожно переспрашивал полковник, затягивая время.

      – Ну, я в смысле – не выпихиваем ли мы оттуда кого? Самих себя?

      Мотвин терялся и спешил закурить.

      – Ты философ, – усмехался он неприязненно. – Поменьше философствуй. Был такой философский пароход – может быть, слышал? Ну, откуда тебе… Посадили таких вот философов скопом на пароход – всех, кого сумели отловить. Я и сажал… И отправили эту контрреволюцию, к дьяволу, за бугор. Надо было пустить их ко дну, да говно не тонет…

      Свирид розовел от удовольствия. Полковник говорил с ним на равных, позволяя себе запретные словечки, за которые Свирида секли.

      Мотвин не отговаривался – слагая филиппики в адрес философствующей контрреволюции, он продолжал думать над вопросом. И отвечал:

      – Никого там нет, покуда мы не придем… Там всё еще только становится, образуется, сплошные возможности и ничего определенного. Но стоит нам там очутиться, как всё затвердевает и делается реальным.

      Говоря это, полковник искоса поглядывал на своего ученика: не повторит ли он где эти речи? Потому что от них за версту несло субъективным идеализмом, солипсизмом, агностицизмом, махизмом и прочими пароходно-философскими вещами, в которых Мотвин не разбирался, но отчетливо понимал, что они не имеют ничего общего с марксистско-ленинским учением.

      Наконец пустопорожние разговоры надоедали Мотвину. Он сбрасывал с себя то немногое добродушие, что ему еще удавалось изобразить – полковник, тоже освоившийся со Свиридом, привязался к нему, как привязываются к безделушке, – и приказывал настроиться на правильную волну. В речи полковника, когда она касалась их общего дела, преобладали не коллатерали Слотченко, но некие неопределенные волны. Мотвину почему-то было легче оперировать этим понятием: настроился на волну, поймал волну, потерял волну, перешел с волны на волну.

      В этом уже сказывался возраст: подсознательное желание забивать во дворе козла и заниматься изобретением радиоприемников.

      Свирид немедленно умолкал и подтягивался. С одной стороны, его способности укрепились и возросли; с другой – прежние приемы Мотвина уже не оказывали на него нужного воздействия. Он, вероятно, привык к боли, и старикан, бывало, как только его не крутил – коллатерали ветвились, и всё проходило гладко, но боли Свирид почти не испытывал. Мотвин замечал это и был недоволен; ему приходилось выдумывать новые способы пригрозить ученику в самой основе его существования.

      Полковник ставил Свирида к стенке, метал ножи – очень ловко, как заправский циркач, – и запрещал зажмуривать глаза. Когда Свирид уходил на коллатераль и оглядывался, в покидаемом кабинете он видел себя притиснутым к стенке, тогда как ножи в точности повторяли его силуэт. Иногда он успевал заметить, как последний нож поражал его в лоб или горло.

      Но