Дневник «канатного плясуна». Андрей Курпатов

гордиться мудростью своей, словно орел, парящий в бескрайнем небе? Зачем тебе это, если ты сокрыл в себе Человека? Жив ли ты еще, друг мой? Жив?! А если жив, то кричи! Кричи и зови себя к самому Себе! Кричи!!!

      И я закричал. Да, я закричал! И от моего крика, казалось, дрогнули небеса. Крик отчаяния, ужаса, боли разрывал мое существо.

      Все мои муки, страхи, сомнения слились сейчас в один громогласный стон. Но вдруг он соскользнул с моих уст, как выскальзывает из рук пойманная ловцом рыба. Я онемел, сердце мое освободилось. И тогда я услышал другой крик, крик Заратустры, крик силы и мощи, крик счастья и великой победы:

      – Солнце! Возвращайся! Он знает конец! Ему нужно узнать начало!

      Я проспал сегодня восход, но Заратустра подарил его мне. Теперь это был мой восход, восход, подаренный мне Заратустрой.

      Часть первая

      (август – сентябрь)

      «Незрелый плод горек на вкус. Его выплюнут, а семя его сгниет в жесткой “мякоти”.

      Всякий плод рожден для того, чтобы созреть. Но он должен быть рожден.

      “Не рвать незрелого плода!” – вот искушение мудрого».

Так говорил Заратустра, но не о плодах,а о людях, но об этом умолчал Заратустра.

      О превращениях духа

      Мы сидели на пластмассовых стульях за пластмассовым столом в маленьком открытом кафе, что в северной оконечности Летнего сада. День был теплый и солнечный, но парк, по традиции, пустовал.

      Нас нежила прозрачная тишина, нарушаемая далеким шумом проезжающих автомобилей. Легкий ветерок шкодливо трепал листья деревьев да обнимал бессловесные статуи, не делая предпочтений ни по признаку пола, ни по возрасту (надо сказать, весьма преклонному у этих мраморных изваяний).

      Под стать статуям и охранявшие их милиционеры были не очень-то разговорчивы, но, в отличие от последних, они время от времени недоверчиво поглядывали на посетителей парка, то бишь на нас с Заратустрой.

      Зар потешался, то уличая в бессовестности ветер, то недоумевая, почему милиционеры полагают, будто мы имеем что-то против итальянских шедевров.

      – Зар, перестань! У них просто работа такая – статуи охранять.

      – Ваше правительство выбрасывает деньги на ветер. Бьюсь об заклад, эти статуи никуда не убегут!

      – Порядок… – зачем-то протянул я.

      Заратустра задумался.

      – Знаешь ли ты о превращениях духа? – спросил он, глядя на кофейную гущу, растекшуюся по его чашке.

      – Знаю, – самодовольно ответил я, уже успевший к тому времени заново пролистать томик ницшеанского «Заратустры». – Это о том, как дух становится верблюдом, верблюд – львом, а лев – ребенком?

      – Дух не виден глазу, поэтому аллегории вполне уместны, молодец, – сухо резюмировал Заратустра.

      – Что-то не так? – я осекся.

      – Человек приходит в это мир очаровательным ребенком, таким ему следует и уйти.

      Заратустра улыбнулся в ответ на мой удивленный взгляд и вскоре продолжил:

      – Рождается ребенок невинным